Эта девица совсем сумасшедшая? Или… или она пытается таким образом оправдаться, объявить себя католичкой? Но тогда почему она поет так?
— Tu que sios la fillo
d'en Dious Pietadous,
— неожиданно оборвал ее Гальярд, договорив куплет за нее. — Довольно пения, Грасида. Это хороший гимн, я был рад его слышать, хотя, признаюсь, и не ожидал. Теперь же вас отведут в новую камеру, и завтра же с утра мы с братом Антуаном придем вас расспросить.
Девушка-галчонок совсем выдохлась. Вид у нее был несколько ошарашенный — будто она ожидала побоев или хотя бы ругани за свое песнопение, а получила едва ли не похвалу. Такой — ошарашенной — ее и увел в сторону лестницы второй охранник, помоложе, с постриженными по моде, но невыносимо грязными волосами. Девочка шла так прямо, что даже под ноги не глядела — и споткнулась на порожке у ступеней. Сквозь маленькое окошко под потолком доносился призывный звон Сен-Мишеля.
— Что же, Франсиско, благодарю вас за помощь, — сдержанно сказал Гальярд. — Как вы поняли, мы придем на дознание завтра после Мессы. А сейчас, слышите, нам уже звонят к вечерне.
Он косо взглянул на Антуана, казавшегося несколько подавленным и погруженным в себя. — Идемте, брат. Общинная молитва и немного подготовки. И отдых. Он вам понадобится.
— Значит, завтра с утра ожидать вас, господа-отцы? Как вы скажете, мы вам подготовим все, что надобно, столик достанем, чтобы писать удобнее, опять же перекусить вам…
— Мастер Фран! А, мастер Фран! Скажи Марии, что Гауда не будет в готовке помогать, живот у нее схватило! Я в ее очередь пойду! — донесся сзади, из-за решетки, просительный женский голос…
Продолжалась обыденная тюремная жизнь. Может, и не сильно отличная от монастырской. Когда в Жакобене еще не было келий и братья спали в дормитории — запах там стоял не лучше, чем в общей камере! Но Антуан, оказавшись на улице, чувствовал себя так, будто вырвался на свет с неволи — будто он побывал по другую сторону решетки. Пахло водой с реки Од… тополями, молодыми листьями тополей… Теплым камнем, живым, а не как в тюрьме… И почему-то тяжелым стыдом.
Только возле самого собора Антуан вспомнил то, что его было оставило, отошло. Вспомнил, когда молчаливый Лоп вложил ему в руки позорно позабытую им в тюрьме — на столе тюремщика! — кожаную папку с материалами по двум еретичкам. Деревня Верхний Прад!
И ему стало совсем неладно. Господи Христе, вот оно, значит, каково — быть инквизитором.
