— Вот так радость, Матушка, в самом деле, вот так радость, — как-то хрипло и неубедительно воскликнул Гальярд. Старенькая монахиня посмотрела на него, почти просвечивая насквозь. Когда лицо так ссыхается, на нем остаются, считай, одни глаза…
— Больно тебе, сынок? — неожиданно тихо спросила она. — До сих пор болит?
— Особенно как весна, — Гальярд и не пытался ничего скрывать: эта женщина — вернее, дева, а девы даже мудрее женщин, потому что принадлежат только Богу — знала о нем больше, чем он сам. — Как Пасхалия, так и болит. В это самое время… Потом легче становится, к лету.
— У меня тоже, — серьезно кивнула та, улыбаясь, будто говорила и не о боли. — Как рана, как руки мои. Уже пятнадцать лет, сынок… Нет, семнадцать даже. Знаешь что? Дурные мы с тобой христиане. Чужому счастью не умеем радоваться. Хотя иногда у меня и получается, в самом деле получается радоваться тому самому, что болит: как, знаешь ли, на Евхаристии.
Она снова просунула сквозь решетку затвора свою скрюченную ласковую лапку.
— Он тебя очень любил, сынок. Очень ты был ему дорог, отцу Гильему.
Антуан давно уже смотрел в стену, сосредоточенно созерцая красивую паутину в углу. Есть вещи, которых младший не должен видеть… ни за что не должен. И плакать о своем этим святым людям он не мог мешать. Научиться бы не дышать — а то, кажется, рассопелся на всю приемную… И не слышал он, не слышал…
— Я тебе вот что скажу, — серьезно и ласково сказала Матушка, поглаживая Гальярда по руке. — Тебе — и брату Антуану тоже, прости уж, что инквизитора веры наставлять решила… Помнишь Магдалину в саду?
Noli Me tangere, сказал ей Спаситель, когда она к Нему навстречу рванулась. Долго я думала — и сейчас не совсем понимаю, глупая я женщина — почему Он ей так сказал, ведь больно же ей было, как она ждала Его, как — первой — поверила… А теперь вот кажется иногда: не затем Он пришел, чтобы мы Его схватили и при себе удержали. Он затем пришел, чтобы нас за собой позвать. Той же Магдалине Он Себя целиком отдал после четверти века покаяния, после каменного грота. Путь с крестом следом за Ним по всему Провансу — а до того noli Me tangere, Maria. Иногда любовь означает, что нужно опустить руки, сынок. Любовь в объятья не ухватишь. То, что схватишь и сожмешь, не рассмотришь как следует. Не хватайся так, сынок. Учись отпускать.
Антуан шмыгнул носом. Давно мечтал это сделать — но стеснялся, и вот наконец не выдержал и выбрал худший момент: и отец, и Матушка вздрогнули, оглянулись на него. Старая монахиня убрала руку и сказала даже несколько сварливо, как настоящая ворчливая бабушка:
