Мы прибыли немного позже, чем собирались — уже начинало смеркаться. Господин Амелен попрощался с нами у моста и отправился в свой дом в деревне: совершенно ясно, что он сегодня вечером не хотел бывать у нас в гостях, да мы никого и не ждали в гости. Рено отец отослал сразу за воротами — первый раз он обратился к оруженосцу, и тот с надеждою вскинулся, сочтя это добрым признаком.
— Иди на конюшню, там обиходь всех коней. Всех, слышал? И если хоть одного плохо почистишь или напоишь не в срок… смотри у меня.
Рено с готовностью закивал: ясно, телесные наказания заменены на трудовую повинность, надобно еще добела отскрести все денники, распаковать поклажу, вынести навоз в навозную кучу, вымыть седла мокрой тряпкой и починить, где требуется, упряжь. А главное — не совать носу в дом, пока не позовут, в случае чего даже и ночевать с лошадьми. Это ничего, могло быть и хуже. На сене иногда очень хорошо спится; и хотя сенокос еще впереди, деревянные доски сеновала тоже могут быть весьма уютны, если попоной накрыться. Рено удалился весьма довольный, а я, напротив, похолодел ступнями ног и ладонями от страха, что отец решил наброситься на меня одного.
Я пошел к дверям первым, очень не желая, чтобы меня взяли за руку или за плечо. Мессир Эд ступал за мною тяжелыми шагами, и я думал, что вот сейчас не выдержу, заору от безнадежности. На этот раз — я ясно чувствовал — он хотел меня убить, забить до смерти, и дело было даже не в несчастной ярмарке и не в розовом масле, а в какой-то еще страшной причине, мне неведомой. Что-то случилось там, в Бургундии, за что теперь меня хотели убить.
Отец ударил в дверь — и та, не запертая, отворилась, грохнув о косяк. Матушки внизу не было; судя по всему, за столом недавно трапезничали, на нем еще оставались кости дичины на хлебных корках, стоял кувшин. Было темно и холодно.
— Жена! — рявкнул отец так, что я втянул голову в плечи. — Жена! Я кому говорю? Немедленно ступайте вниз!
Обо мне он как будто забыл — по-прежнему ни разу меня не ударив с того часа на площади, ни разу не одарив словом. И от этого я еще более укреплялся в мысли, что он хочет меня убить.
Милая моя, я до сих пор не уверен, что ошибался.
Матушка спустилась сверху, торопливо шаркая скверными башмаками — какие она носила дома, жалея хорошую обувь. Волосы ее были убраны под белый платок; она, видно, уже ложилась спать. Только в белом платье, без верхнего — тоже стареньком, кое-где чиненом — она остановилась наверху лестницы, и свечка в ее руке слегка дрожала.
