При этом она думала: "Разница в том, что все папины заскоки – на виду, тогда как дядя Прайди – как бы человек с двойным дном; его чувства, мысли и побуждения – глубже, тоньше, острее и, может быть, даже злее. Но злость направлена не против меня…"
– На этот раз мне подсунули не те конфеты, – жуя, сообщил дядя Прайди. - Я буду жаловаться. А что, ваш отец – идеалист, поборник прогресса, радикал или реформатор – как каждый третий в этом городе невежд?
– Папа не интересуется политикой. Понимаете, часы… и дети…
– Я бы посоветовал ему и дальше держаться часов. Это чище и безопаснее. Никакой демагогии. Будь ваш свекор помоложе, вы как пить дать увидели бы его в парламенте. Взгляните на мои скелеты.
Не успела Корделия удивиться, как дядя Прайди открыл комод и продемонстрировал ей несколько маленьких, искусно выполненных из медной проволоки скелетов: один принадлежал мыши, и еще четыре – землеройкам. Он также показал ей заспиртованный желудок крысы и законсервированный в рассоле мозг землеройки. Живые землеройки содержались в отдельных клетках – иначе они сразу же начинали драться.
– Что значит инстинкт, дорогая леди. Нам бы тоже всем следовало проживать в отдельных домах – тогда мы были бы человечнее. – Он вытащил из клетки одного зверька. – Чувствуете запах? Верный признак, что вы ему не понравились – Дядя Прайди с минуту сверлил Корделию пытливыми маленькими глазками. – Он прогрессивнее любого прогрессиста. Человек в минуты опасности прибегает к агрессии, а этот малыш всего-навсего пускает струю дурно пахнущей жидкости. Лучше бы и человек вонял – вместо того, чтобы нападать на себе подобных.
Он вернул самца в клетку, и Корделия поняла: осмотр окончен и она может удалиться. Что она и сделала – с удовольствием.
К своему удивлению, она застала в спальне Брука, сидевшего за столом с карандашом в руке. Перед ним белел лист бумаги, но он так и не написал ни строчки.
– Я им не нужен, – мрачно проговорил он. – В самом деле – какой из меня политик?
– Зачем ты всегда умаляешь свои достоинства? У тебя столько же мыслей и идей, сколько у любого из них.
– Ты так думаешь? Ну… я не знаю. Когда меня вдруг осеняет какая-нибудь мысль, я ее не очень-то складно формулирую. А если даю себе время подумать, момент проходит, и они разговаривают уже о чем-то другом.
– Потому что ты не привык. Все дело в практике.
– Не надо меня утешать, – огрызнулся Брук. – Я сам знаю, что ни на что не гожусь.
В комнате воцарилось молчание. Взгляд Корделии упал на старинные часы в углу, и она сказала:
