август и сентябрь. Поместье состояло из хозяйского дома, служб, прекрасной липовой аллеи и обширных участков земли. С одной стороны, эти обязательные посещения тяготили его: здесь он вынужден был выслушивать сельскохозяйственные прожекты отца, до которых ему не было никакого дела; но, с другой стороны, он вскоре обнаружил здесь и серьезное преимущество: великолепный застекленный книжный шкаф вишневого дерева, нередко закрытый на ключ. В нем было много книг, и особенно тех, что считались «опасными», — они находились на самой верхней полке. Мальчик рылся в сорокатомном издании Вольтера: «Я брал два из них и раздвигал немного остальные, чтобы их отсутствие не было заметно». Здесь же он нашел перевод «Дон Кихота» с картинками, над которыми смеялся до слез, а также Мольера, из которого понял только «Скупого». Отец несколько раз грозился забрать у него роман Сервантеса, так что он вынужден был читать украдкой; дедушка же, с которым он поделился своим восторгом, был очень доволен. Он дал мальчику, втайне от всех, «Неистового Роланда» Ариосто. Это стало для впечатлительного ребенка открытием: «Ариосто сформировал мой характер; я безумно влюбился в Брадаманту — я представлял ее себе крупной девицей лет двадцати четырех с прелестями ослепительной белизны». Анри Ганьон, презиравший современную литературу в духе Мармонтеля, постепенно прививал мальчику любовь к Горацию, Софоклу, Еврипиду и «изящной литературе». Полный контраст вкусам отца — тот был погружен в чтение Бурдалу, Масийона и «Библии Саси» в двадцати двух томах! И все же к любимцу дедушки — Вольтеру — ребенок пока оставался равнодушен: он находил его слишком ребячливым.
1793 год ознаменовал собой новый этап в развитии отношений Анри с его родными — они значительно ухудшились. Все началось со свержения Людовика XVI — вся семья следила за судебным процессом над ним «как если бы он был им близким другом или родственником». Мальчик же жаждал казни «предателя» и с нетерпением ожидал вердикта. Голосование было формальным: непримиримые монтаньяры значительно перевешивали умеренных жирондистов, и 21 января монарх взошел на эшафот. Юный Анри был в восторге от того, что он считал великим актом национальной справедливости, и злорадствовал: «Я испытал тогда один из живейших моментов радости в моей жизни».
Ровно через три месяца в Гренобле появились народные представители Жан Батист Андре Амар и Жан Франсуа Мари Мерлино — депутаты Конвента от Изера и Эн. Уже 26 апреля они опубликовали два списка «подозрительных», то есть лиц, нелояльно настроенных к Новому Режиму — революционному. Первый список включал в себя «особо подозрительных» — в нем оказался Шерубен Бейль; во втором списке — «просто подозрительные» — фигурировал доктор Ганьон. В пику всем своим, которые были поражены как громом всем происходящим, Анри привел обезоруживающий своей рассудочностью довод: «Но, сказал я своему отцу, Амар поместил тебя в список „особо подозрительных“, потому что ты не любишь Республику. Так это же очевидно, что ты ее не любишь». Семейство в полном составе впало в ярость. В ответ Анри потерял всякую сдержанность: если отец открыто кичится тем, что презирает новый порядок, — так по какому праву они так реагируют? 17 ноября Клод Сантерр, внучатый племянник доктора Ганьона, начальник почтовой службы в Лионе, был казнен на гильотине. Анри, как убежденный республиканец, не разделил всеобщего родственного возмущения.
