Кавайные чертенята заламывают копытца,
бьют об пол блюдца
в прикольном моём аду.
Тебя терзает праздное любопытство:
что там внутри у меня за чувства,
а что — снаружи и на виду?
Какой я стала, какие принцы
на шпагах калёных бьются,
потом — легко к алтарю ведут?
Теперь я умею врать —
ежедневно, в режиме блица, —
и быть запредельно ясной,
холодной, чужой, ничьей.
Мультяшные ангелы прячут в ладони лица,
когда следят за ходом моих речей;
а тот, кто рядом, — меня боится,
но терпит и привыкает
к моим слезам на своём плече.
Впадаю попеременно то в золотое детство,
то в бытовое блядство,
то в светлую, знаешь, грусть.
Пожаром в чужом дому привыкаю греться,
научена так смеяться, что только в путь!
Ты знаешь, тот, у кого нет сердца, —
его просто отдал в яслях кому-нибудь.
И — сколько там Лета всё мимо мчится, —
сколько не было знаков или известий,
покуда время летит стремглав, —
а ты всё такой же чистый,
и крылья твои на месте,
и память твоя обо мне светла...
А что это там стучится, что это бьётся —
там, в глубине твоего стола?
31.03.2008
