София Галчко появилась на пороге кабинета.
— Владыка! — в экстазе прошептала она.
И тут же у порога преклонила колени, сложила на груди руки и склонила голову, потупив взор; благочестивая католичка, сколь богоугодной ни была ее жизнь, считать себя безгрешной не может, а католический кодекс не дозволяет грешнику поднимать глаза на праведного пастыря души твоей, святого отца.
В дверях возникла величественная фигура митрополита.
Фигура митрополита была действительно величественна и огромна. Был он высокого роста, с длинными руками и обувь носил номер сорок девять; граф с детства страдал элефантизмом, то есть так называемой, «слоновой болезнью».
Шептицкий был в черной рясе, с черным капюшоном на белом шелку; в левой руке он держал посох, увенчанный большим золотым крестом.
Митрополит поднял правую руку и привычным движением не то перекрестил, не то окропил благодатью склонившуюся женскую фигуру в военном мундире, а уста набожной дщери во Христе уловили святую длань и звучно ее чмокнули.
Грушевский уже спешил навстречу высокому духовному гостю.
Рука митрополита в этот момент поднялась от уст секретарши, совершила плавное движение и внезапно очутилась у самых губ профессора Грушевского.
Грушевский остолбенел.
Уже давно, с тех пор, как в младших классах гимназии ему приходилось прислуживать у алтаря гимназической церкви, он не целовал руки духовным особам, даже самого высокого сана. К тому же Шептицкий для Грушевского был не столько митрополит, сколько граф, а Грушевский для Шептицкого — отнюдь не духовное чадо, а деятель науки и к тому же, как должно было быть известно графу Андрею, почти атеист. И уже четверть века их разделяла глубокая трещина непримиримого раздора, и именно в области религиозной: Грушевский видел историческое развитие украинской нации на пути православия, а Шептицкий — на пути католицизма.
Мысли эти пронеслись в голове Грушевского молниеносно, но движение руки митрополита было столь стремительно, что профессор, видит бог, сам того не желая, чмокнул.
Все слова, заготовленные для приветствия такого, которое совместило бы почтительность с чувством собственного достоинства, мгновенно вылетели из разгоряченной гневом головы профессора.
Впрочем, митрополит сам произнес первое слово приветствия.
— Благословен Бог! — промолвил он, кротко подняв очи горе, и это были слова благословения пастве, приветствовавшей его, представителя бога на земле, безгрешного владыку.
Затем, словно показывая себя в совершенно иной ипостаси, митрополит сказал просто, как говорят все галицийские украинцы греко–католической веры, переступая порог чужого дома:
