— Мир — хижинам, воина — дворцам! — приветствовали оркестр дружным визгом мальчишки, потому что на красном знамени, которое принял 3–й авиапарк в день свержения самодержавия, как новый боевой революционный штандарт, были вышиты золотом именно эти слова «Мир — хижинам, война — дворцам!»
Огромная толпа народа хлынула за оркестром и затопила всю Рыбальскую до самого спуска на Собачью тропу.
Оркестр отыграл и умолк на виртуозном пассаже кларнетов при последних словах: «Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях младых», — и на улице стало так тихо, словно вокруг и вовсе не было людей.
А притихли все потому, что в тесном дворишке Брылей началась торжественная церемония родительского благословения.
Старший боярин Харитон суетился в толпе, наводя порядок и приготовляя все как нужно:
— Дружки, сюда! — кричал он. — Становитесь в ряд, в ряд! А где же невеста? Тоська где? Антонина Максимовна, ну как вам не стыдно? Куда вы запропастились? Становитесь сюда. Да что ты ерепенишься? Ты же невеста! Да имейте же совесть, товарищи! Подвиньтесь, дайте дорогу родителям! И грядки с рассадой не топчите! Тьфу! Бей тебя сила божья! Вот народ! — Он в отчаянии схватился за голову. — А где же кадка? Разве можно свадьбу без кадки? Счастья и хлеба молодым — чтоб на всю жизнь хватило! Флегонт! Ступай, тащи кадку! Да не от Брылей, у Брылей маленькая, от Колиберды кати: в ихней кадке сам дядька Максим утопиться может!
Молодые уже стояли посредине, и Харитон связывал им руки платком, затягивая чуть ли тройной морской узел.
Данила и Тося склонили головы и потупились, отводя глаза от людей. Данила даже похудел от волнения. Тоси и вовсе светилась от бледности — и теперь было ясно видно, что веснушки покрывают все ее лицо, шею и плечи. Она поглядывала исподлобья, будто котенок, загнанный собаками на забор.
Иван стоял с Меланьей, Марфа с Максимом. И у Марфы и у Меланьи на вышитых петушками рушниках лежали круглые буханки, присыпанные солью, — как снаряжают в дальнюю дорогу. Мамы уже не утирали слез, были заняты руки, и слезы вольно катились по щекам… За всеми хлопотами им за весь день так и не дали выплакаться, как надлежит матерям, когда они отпускают детей своих в самостоятельную жизнь. А уж как хотелось бы им, сердечным, наплакаться: без молитв, без креста благословляли они кровь и плоть свою в трудный жизненный путь…
Иван и Максим стояли важные и торжественные. Они тоже переживали всю сложную гамму родительских чувств, но были проникнуты и сознанием величия и значительности акта, который решились совершить.
