Все понимающе молчали; если Богданов и раньше кротостью характера не отличался, то теперь вообще словно с цепи сорвался: мог обругать последними словами, а мог и выгнать по любой статье, которая ему только на ум взбредет, кого угодно, хоть собственного заместителя. Кто-то из наиболее нетерпеливых отправился за директорским зятем Николаем Сергеевичем Наумовым который с недавних пор стал его первым заместителем. А тот, не желая рисковать в одиночку, прихватил с собой зама по общим вопросам Федора Семеновича Солдатова, бывшего начальника Пролетарского райотдела милиции, и зама по вопросам безопасности Михаила Владимировича Чарова, бывшего капитана ФСБ.
Когда эта троица появилась в приемной, все замолчали — не любили на заводе, где люди работали из поколения в поколение, пришлых, тем более директорских прихвостней, нахватавшихся всех возможных благ за счет простых работяг.
— Шура, ты в кабинет заходила? — спросил Наумов.
— Нет, Николай Сергеевич, и не пойду. А ключи от кабинета вот,— и она положила на стол кольцо с ключами.
Замы переглянулись.
— А вдруг ему плохо стало? С сердцем? Он же понервничал, вот мы и беспокоимся,— предположил Солдатов.
— А мы действительно беспокоимся! — заявил Наумов и стал открывать двери;— Папа? — негромко позвал он, чуть приоткрыв внутреннюю.— Папа, как вы себя чувствуете? — он открыл дверь до конца и, увидев на столе для заседаний голову Богданова с всклокоченными волосами, визгливо, как женщина, заверещал.
Солдатов отбросил Наумова в сторону и шагнул в кабинет. Его трудно было чем-то пронять — всякого за свою службу насмотрелся, поэтому он только хмыкнул, покачал головой и достал сотовый. Чаров тоже вошел и встал рядом с Федором Семеновичем, он побледнел, но истерик не закатывал.
— Прокопов,— сказал Солдатов, обращаясь к своему преемнику.— Подъезжай-ка ты на судоремонт с ребятишками, со всей командой... Чего-чего?! Барина грохнули, вот чего! Добрались все-таки!
Отключив телефон, он повернулся к Наумову, который, согнувшись в три погибели, опирался рукой о стену — его неудержимо рвало.
— Пошли, Николай Сергеевич,— предложил он, дождавшись, когда тот немного придет в себя, и беря его под руку.— Примем по сто грамм для поправки здоровья.
Когда они повернулись к двери, то увидели в проеме лица дожидавшихся приема людей — выражения были самые разные: торжествующие, злорадные, ехидные, но ни в одном не было ни сочувствия, ни жалости, ни сострадания — и, как оплеванные, прошли эти трое через молчаливую, раздавшуюся перед ними толпу.
