Здесь, в порожней улочке, повстречалась ему собака, та самая, знакомая, что весной к нему под зонтик становилась и которую он впоследствии не единожды пельменями потчевал. Сейчас она из-за помоечных бачков унылой подворотни вышла и следом за Почечуевым устремилась. Он задержится, и она притормозит.
— Чего тебе? — спросил. «Ясно чего, — сам себе ответил. — Во всяком случае — не хлеба. Хлеб собаки теперь не едят. Колбасы желают. Или пельменей, на худой конец. А пельмени — кто же с собой по городу носит во время прогулки?»
Пошарил Иван Лукич в карманах, отыскал завалявшийся леденец, даже под оберткой табачными крошками весь облепленный. Постеснялся грязной конфетой угощать. Вспомнил, что хорошо бы закурить. Дружки по палате, особенно Кункин, курить бросать не советовали. Сейчас, мол, теория новая: клин клином вышибают. Однако Почечуев врачей послушался, второй месяц терпел, обходился без дыма.
Скамью в садике выбрал подальше от центра, от фонтана с обелиском, вокруг которого, как заводные, кружились молодые мамаши с колясками. По небу мчались пышные белые облака, кое-где подсиненные, как бы с подзакопченными боками.
«От таких барашков запросто можно и дождика дождаться. Не заржавеет у таких... Вот обелиски отдельным людям ставят, — бросал он отрывистые взгляды на теряющийся в ветвях штыкообразный камень, воздвигнутый в честь старинного полководца Румянцева, — а ведь того не знают, что все это — мутата... Вон, дядя Валя в больнице рассказывал, тот, который в «Спортлото» играет. В астрономическом будто журнале вычитал. Что-де солнцу, светилу нашему, всего пару миллиардов лет гореть осталось. А там — пшик! — и готово. Погасло. И никаких тебе обелисков. — И тут же Иван Лукич подумал дополнительно: — И зачем про такое пишут, печатают для чего? Людям настроение портить. Ну, подсчитал ты у себя в кабинете, открытие сделал и тут же закрой, пока не поздно. И никому не показывай. От себялюбия все, от гордыни. Вон я какой небывалый, глядите на меня, люди добрые! А кто ты такой на самом-то деле есть? Обыкновенный организм. Оборвался сосуд, жилка малая, и лети... в Парголово!»
И тут Почечуев сморщился, головой дернул, будто комар его укусил: «Да почему, дьявол его задери, непременно в Парголово? К маме поеду. В Почечуйки. Могилку разыщу, уборочку произведу, окопаю, песочком вокруг обсыплю. Разве я зверь лютый, чтобы мамашу свою, Гликерью Матвеевну, позабыть, из души вычеркнуть? Крест новенький закажу сколотить. Напрасно меня мамой попрекают. За то, что я ее в город не взял. Слабак, сознаю... Но разве — подлец? Подлец... — кивнул про себя Почечуев. — Такой же, как все или многие, но — подлец. Анисим, брательник, еще до войны письмо прислал. Грамоте не обучен, а нацарапал. «Во первых строках своего письма сопчаю что есть ты Ванька потлец!» За маму... А сам-то ты, братишка, почему, когда она помирала, из баньки ее не вынул и домой не отнес? Так-то вот... Все одним миром мазаны, то есть грязью одной. А потом еще через день три конверта: в каждом конверте бумажка, а на бумажке всего лишь одна буква. Ругательная. Как будто я собаками мамашу затравил. Манька и та впоследствии брякнула: «Запарил ты, Почечуев, маму свою в бане». Даже вот дед приблудный, Шишкин этот с веником, и тот, когда банились, подъелдыкнул. Он-де свою честь по чести спровадил, а как будет с вашей мамашей, Иван Лукич?»
