«Лев Николаевич счистил щеточкой все карточные записи, взял мелок и начал писать. Мы оба были очень серьезны, но сильно взволнованы. Я следила за его большой красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мелке на руке, державшей его. Мы оба молчали.
«В.м. и п.с.с.ж.н.м.м.с. и н.с.» — написал Лев Николаевич.
«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья»,— прочла я.
Сердце мое забилось так сильно, в висках что-то стучало, лицо горело,— я была вне времени, вне со- зания всего земного: мне казалось, что я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в ту минуту.
— Ну, еще, — сказал Лев Николаевич и начал писать:
«В в.с.с.л.в.н.м. и в.с.Л.З.м.с.в.с.Т.»
«В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня с вашей сестрой Танечкой»,— быстро и без запинки читала я по начальным буквам.
Лев Николаевич даже не был удивлен. Точно это было самое обыкновенное событие...»
Просветленность, ясновидение, счастливое безумие. Сам Толстой ощущал свою влюбленность именно как безумие. «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, если это так продолжится...» — написал он в дневнике. И на следующий день, вернее на следующую ночь: «Завтра пойду, как встану, и все расскажу, или застрелюсь...»
Такое неистовство чувств не может продолжаться долго — нельзя жить под током высокого напряжения. Гаснет свет, а с ним и буйное цветение, и сверхчуткость, и сверхпонимание. Если за влюбленностью стояли более глубокие чувства, отношения, становясь спокойнее и потеряв лихорадку, приобретают прочность. Но такой переход далеко не всегда проходит безболезненно: когда надает температура влюбленности, становится холодно, когда гаснет ее свет, становится темно; место сверхпроницательности может занять тупое непонимание (тогда-то и начинаются взаимораздражение, взаимообвинения).
Но ведь то счастливое беспамятство, великолепная лихорадка, она ведь давала обещания и клялась, искренне клялась в верности и обещала дать счастье. Выдавала векселя, которые предъявлять к оплате так же бессмысленно, как если бы кто дал в долг человеку, уехавшему с квартиры, а требовать пришел с того, кто въехал.
Но если влюбленность одного из супругов «выехала», сам-то супруг остался, с него, разумеется, и спрашивать, а он не может понять, каким образом все это получилось. Выход из противоречия один: кроме влюбленности и даже любви, в основе семейного союза изначально должно лежать еще множество других чувств — тут и сердечное тепло, и понимание, товарищество, готовность прийти на помощь, а главное, чувство долга. Векселя, выданные влюбленностью, обязан оплатить долг. Несчастье многих браков в том и заключается, что они были построены на основе, для строения заведомо негодной. Если человек, вступая в семейную жизнь, не знает, что берет на себя обязательства, не будет счастья этой семье, да и самой семьи, вернее всего, не будет.
