Джон осторожно опустился на четвереньки, и стал ползком подбираться к краю выступа. Внизу рычала и грохотала река. Когда он был почти у цели, оказалось, что камень — весьма ненадежная опора, слишком мало места. Но — не отступать же на полдороге? Джон решил: «Опущу в воду только одну ногу». Он скорчился в неудобной позе, чтобы расстегнуть сандалию и вдруг… Нога скользнула по мокрому камню, Джон судорожно попытался удержаться, но схватиться было не за что. Он сорвался вниз, и свирепые, холодные даже в разгар лета воды Лепе захлестнули его.
Джон неплохо плавал, но бороться с неистовым потоком было бессмысленно. Течение волокло его вниз, к глубинам канала. Этот канал река промыла за сотни лет до того, как Беверли, да и вообще кто-либо, поселились на ее берегах. Волны вертели мальчика, точно камешек. Джон не чувствовал ничего, кроме величественного могущества реки и своего прерывистого пульса. Внезапно он увидел, что тьма вокруг ослабевает, уступая солнечным лучам. Свет пробивался сквозь воду — стремительную, но уже не столь глубокую. Сделав отчаянное усилие, Джон вынырнул и, судорожно вздохнув, увидел, что находится почти на середине реки. Долина кончилась. Отсюда течение немного успокаивалось, и Джон, собрав последние силы, поплыл к берегу. «Надо же, как далеко унесло, — подумал он, — и как быстро». Вдруг мальчик услышал скрип повозки, а чуть погодя — голос деда.
— Эй, Джон! Купаешься?
Ноги мальчика, наконец, коснулись дна, и он медленно, спотыкаясь, побрел к берегу.
— Ты весь дрожишь, парень! Что, сорвался? — спросил Беверли, помогая внуку забраться в двуколку.
Запинаясь и едва дыша от усталости, Джон рассказал, что с ним случилось. Старик выслушал, не перебивая.
— Похоже, ты в рубашке родился, — сказал он, когда мальчик закончил. — Тут и любой взрослый не справился бы. Так говоришь, ты почувствовал дно еще на глубине? Когда-то мой отец рассказывал об этой отмели на середине Лепе, но никто не пытался это проверить.
Он взглянул на мальчика — Джон трясся, как в лихорадке.
— Заболтался я совсем! Тебе же надо вернуться домой в сухой одежде. Давай-ка, Ручеек!
Старик немного сердился, и Джон торопливо проговорил:
— Дедушка, ты ведь не скажешь маме, правда? Пожалуйста!
— Как же не сказать? Она и сама увидит. Ты промок до костей.
— Я высохну… на солнце.
— Высохнешь, только не на этой неделе. Погоди-ка… Ты не хочешь, чтобы мама узнала о твоих подвигах? Боишься, заругает?
— Да.
Их глаза встретились.
