— Ну, так и что это было, парень? — спросил я его.
— А это его приласкали, — встрял Окурок. — Любит он лезть куда не след — и вот, извольте…
— Ты заткнешься, наконец? — взревел Клешня, направляясь прямо к нему.
Тот бросился бежать и присел за бочкой, а Шанчик сказал нам:
— Так, ничего особенного. Перемолвился парой слов с Бальбино Луковой Головкой, и он вытащил нож. Это на меня‑то с ножом! Ну, он свое получил… Когда с голыми руками, то я — пожалуйста, все что угодно, но не могу видеть, как у меня машут оружием перед носом… Не выношу!..
Сорока слушал внимательно, не глядя на него, а потом спросил, с тревогой в голосе, как бы придавая особую важность своим словам:
— Это было вчера вечером, в трактире Репейника?
— Да, а что? — ответил Клешня, подозрительно уставившись на него.
Тот не ответил, хотя Клешня повторил свой вопрос, и видно было, что‑то у него внутри осталось, о чем он не сказал. Потом он стал говорить, что, когда дождь перестанет, нам надо будет как‑то уходить, а то глядишь — и ночь настанет, а мы здесь, и всякие другие слова в том же духе, ни к селу ни к городу, из чего ясно было только, что ему неспокойно видеть нас у себя после того, что рассказал ему Шан.
Тем временем я чувствовал, как проклятая одежда съеживается и липнет к телу, и оно у меня чесалось так, будто я вконец завшивел. Ну и раз уж тут были одни мужики, то в конце концов я тоже разделся и разложил одежду у огня. Подошел и Окурок, тоже полуголый. Так же расторопно, как он всегда все делал, вытянул откуда‑то веревку и стал развешивать и растягивать одежду, свою и нашу. К поясу он подвязал себе что‑то вроде фартука из тряпок, который прикрывал его спереди, а сзади открывал всему свету его толстые ягодицы, дрожащие и в складочках, как у детей. Кожа у него была белесая и вся в синяках от недавних тумаков, а тело пухлое, в округлостях и ямках, как будто весь он был вылеплен из сливочного масла — и никаких там сухожилий, как у других людей. На груди — ни волоска, и когда он ходил, то сиськи так и мотались, словно и не мужик вовсе, а баба, черт бы его побрал! Сорока как увидел его в таком виде, то прямо взорвался от хохота — я было подумал, не задохнулся бы, а сам я, когда Окурок проходил мимо, шлепнул его по заду, и прозвучало так, будто шутиха взорвалась.
— А иди ты!.. — вскинулся Окурок. — Придержи руки, понял! А ты там кончай гоготать, я тебе не шут гороховый. — И забегал дальше, готовя ужин, мурлыкая себе под нос и виляя на ходу бедрами, и я уж не мог понять, противно мне смотреть на него или смешно.
