Ригис все еще был без сознания, когда Том уехал на рождество в Дублин, он был без сознания, когда Том вернулся, — он пробыл без сознания шестьдесят шесть дней. Еще месяц спустя он вышел из больницы и, как он сам сообщил Тому за чашкой чая, был совсем здо ров. «Полный порядок. Не считая помятой печени, переломанной ноги, двух раздавленных пальцев, трех ребер, скрежещущих, стоит мне наклониться, и серебряной заклепки в черепе».
— И здорово же ты нас напугал, — заметил Том тем веселым тоном, который у всех нас припасен для столь печальных случаев. — Я каждый день думал — вот-вот услышу, что ты умер.
Умник, сидевший в кресле, странно на него поглядел и спокойно сказал:
— Так оно и было, — Что было?
— Я умер.
— Во всяком случае, сейчас ты выглядишь вполне живым, — смущенно улыбнулся Том.
Умник сжал губы, складка между бровями углубилась. Видимо, это была отнюдь не шутка.
— В моей смерти нет ни мрлейшего сомнения. С тех пор как я ожил, у меня было достаточно времени обо всем об этом поразмыслить. Я задавал себе множество любопытных вопросов. И пришел к простейшему выводу. Когда меня в ту ночь сшибли на шоссе, удар по голове погрузил меня на шестьдесят шесть дней в полное забвение. Я ничего не понимал и не чувствовал. Не знаю, что для меня бы изменилось, если бы и сердце перестало биться. Словом, с обычной, человеческой точки зрения я был покойником.
Кого другого Том поднял бы на смех или же пробормотал бы что‑то незначащее. Он уже было начал говорить, наклонился вперед, выпрямился — потом еще раз и еще раз — и наконец бессильно откинулся в кресле. Он был как лунатик в воображаемом челноке. С Умником всегда кончалось этим.
— Но душа твоя была жива, — сказал он в конце концов.
Умник расплылся в улыбке и, чтобы усилить впечатление, заговорил разом с ирландским провинциальным и с так называемым оксфордским произношением — так ирландцы обыкновенно демонстрируют свое превосходство, не показывая высокомерия.
— Ого! Вот паинька мальчик! Ты, стало быть, поверил в существование души?
— Не то чтобы поверил. Я говорю метафорически.
Вроде как у Шекспира: «Краткость — душа остроумия». Или у Ренана: «О господи, если ты существуешь, господи, спаси мою душу, если у меня есть душа». Я не верю в существование души в том смысле, как ты это понимаешь.
Умник вздохнул:
— После того, что со мной произошло на дороге в Трали, я ни во что уже не верю. Во что тут верить? В то, что у человека, состоящего из плоти, но не способного ничего совершить во плоти, все‑таки есть душа? Но это уже не человек, а растение. Что же я — редиска или картофель? Конечно, — пробормотал он задумчиво, — были философы, которые верили — иные, может, и поныне верят, — что у растений и у животных есть душа.
