Она вовремя почувствовала нарождающуюся угрозу и, торжественно вручив каждому по бутылке нарзана, пригласила нас в гостиную послушать музыку и сама села за рояль.
- Что же вам сыграть, друзья? - обратилась она кнам, перебирая ноты.
- Похоронный марш! - невозмутимо ответил Сорокин. Слова его потонули в веселом хохоте, а "Генерал"еще приговаривал - "гениально, гениально!"
- Охотно, Ваня, только скажи, кого же мы собираемсяоплакивать,спросила хозяйка не то с досадой, не то с сочувствием.
- Жалкую гибель великой революции! - ответил полутрезвый Сорокин.
Это был первый звонок к полному отрезвлению. Люди сразу стали задумчивыми. Холодный душ сорокинских слов будто смыл хмель сорокаградусной "рыковки". Даже военный приуныл, покачивая головой.
- Это горькая истина! - читал я на его лице.Зинаида Николаевна поддалась общему настроению и, начав с "Реквиема" Моцарта, перешла к увертюре "Прометей" Бетховена.
Но дамы запротестовали. Супруга "Наркома", одна из тех, которых бессмертный Гоголь назвал "дамой приятной во всех отношениях", так и заявила: "Что же это, мы собрались отпраздновать день рождения Зинаиды Николаевны или устроить кладбищенский концерт?" При этих словах она подошла к хозяйке и властно прибавила: "А ну-ка, дорогая, не мучайте рояля и гостей, а уж лучше слушайте!"
Она заняла место за роялем. Под собственный аккомпанемент она исполнила несколько романсов Бородина и Чайковского. Сыграла она, действительно, виртуозно, и награждалась каждый раз шумными аплодисментами гостей. Мы вновь вернулись к жизни. Жена "Наркома" исполнила и несколько революционных песен. В заключение общим хором всех присутствующих было исполнено "Письмо матери". "Письмо матери" Есенина было запрещено для исполнения, но оно исполнялось чаще других советских произведений. Это были годы массового увлечения молодежи Есениным; это увлечение передавалось и "отцам". Четырехтомник Есенина (уже запрещенный) котировался на черной бирже в сто крат выше своей номинальной стоимости. Буйно-траурный пессимизм есенинской лирики явился социальным бальзамом, успокаивавшим тяжкие боли рождения сталинской империи. Бесшабашно-залихватская, пусть даже пьяно-кабацкая, а потому смелая манера Есенина говорить лирическую правду о режиме, при котором он себя уже чувствовал "иностранцем" ("в своей стране я словно иностранец",- говорил поэт),- действовала подкупающе. Помню, как я сам днем в Институте пережевывал "Капитал" ("Ни при какой погоде я этой книги, конечно, не читал",- писал Есенин о нем), а вечером перечитывал Есенина.
