Если говорить обо мне, то жизнь в Болонье проходит никчемно. И я окончательно зачах бы от безделья, не окажись у синьора Альдовранди библиотеки, где часами сижу, склонившись над книгами, а вернее, где провожу свободное от службы время. Как-никак, а я ведь нахожусь при дворе в услужении.
Хотя я и склонился на приглашение синьора Альдовранди, моей натуре чуждо куртизанство. Вижу, что не способен жить даже при его скромном дворе. Наверное, нужно обладать определенными качествами, которых я вовсе лишен, чтобы преуспеть на этом поприще.
* * *
Наглость местных художников переходит все границы, и работа над надгробием св. Доминика доставляет мне все больше неприятностей. Здесь побаиваются, как бы мне не перепал еще один заказ: то и дело раздаются угрозы и требования призвать к порядку заезжего мошенника, втершегося в доверие к самому члену правительственного Совета. Но скоро все успокоится, и я оставлю Болонью, церковь св. Доминика и отправлюсь восвояси. Кстати, я уже не раз объявлял об этом намерении синьору Франческо. Как бы отечески он ни заботился обо мне, я здесь ни за что долее не останусь. Не могу же я вечно жить в его доме, где не в состоянии даже подумать о своих делах! Вряд ли кто-нибудь о них позаботится вместо меня. За год мне удалось изваять всего-навсего две небольшие статуи.
Сегодня вечером синьор Франческо окончательно донял меня, и вот тут-то я ему отрезал по-своему раз и навсегда. Он, видите ли, считает, что я веду себя неподобающим образом со здешними художниками, недостаточно почтителен к старшим, слишком резок в суждениях о чужих работах, а иногда выказываю даже явное пренебрежение. "Будь сам терпим, да терпимым будешь другими", закончил свои сентенции Альдовранди. Спору нет, не терплю верхоглядство, благоглупость, зависть, словоблудие. Все это я выпалил в лицо синьору Франческо. Плох я или хорош, зато всегда и всюду остаюсь самим собой.
* * *
Похоже, что во Флоренции установился относительный порядок и власть Савонаролы усилилась после изгнания Медичи. Наконец-то дела в моем городе начинают улучшаться, о чем я могу судить по рассказам флорентийских купцов, останавливающихся проездом в Болонье, и из других источников. Один лишь Альдовранди продолжает описывать Флоренцию как ад кромешный. Я все более склонен думать, что именно он со своими наставлениями служит главным препятствием моему избавлению. Теперь у него появилась новая блажь - сделать из меня "благовоспитанного" человека наподобие всех этих вертопрахов, которых можно встретить в Болонье и повсюду. По его понятиям, мне следовало бы даже одеваться по-иному, и прежде всего расстаться с моей кожаной курткой - "сермягой", как он ее называет. Для него моя куртка словно бельмо на глазу.
