Она сказала:
— Воображение меня снова подводит. Прости, Филип. На чем мы остановились?
Но впрочем, он сам уже потерял нить разговора — или по крайней мере желание говорить. Они закончили есть в молчании.
В «Бристоу» прекрасно кормили. Дурные предчувствия покидали Мэрион в процессе поглощения пищи, и к концу ленча настроение у женщины значительно улучшилось. Она наблюдала, как Филип допил кофе, с легким лязгом положил в чашку ложечку и отодвинул на край стола. Словно о чем-то вспомнив, скатал салфетку в комок и положил туда же, следом сунул два пустых пакетика из-под сахара. Мэрион не сомневалась: будь чашка чуть больше, он нашел бы способ запихнуть туда и тарелку. Филип напомнил ей маленькую девочку с мятным леденцом, которая старалась засунуть его в рот целиком. Посмотрев через плечо мужа, она увидела, что крошка по-прежнему сидит, сгорбившись, на стуле и играет прядями волос, в то время как фишки для маджонга продолжают щелкать. Мэрион подмигнула, но девочка не заметила — в отличие от Филипа, который решил, что подмигивание предназначалось ему, и ответил жене тем же. На его лице появилось выражение восторженного удивления. Это было самое смешное, что видела Мэрион за весь день. Прошло, наверное, полминуты, прежде чем она поняла, что улыбается.
Когда они выходили из ресторана, Бристоу крикнул вслед через весь зал:
— Возвращайтесь поскорей, Берды!
Филип приподнял воображаемую шляпу, Мэрион кивнула, и они ушли.
Погода стояла ослепительно ясная, как будто на небе зажгли лампу. Несколько птиц парило в потоке ветра над домами, держась прямой линией. Наконец они стали слишком маленькими, чтобы их можно было разглядеть. Наверху, в яркой синеве, проплыло одно-единственное красивое облачко, и его тень медленно скользнула по траве.
Мэрион не хотелось идти домой.
— Давай посидим немножко в парке, — предложила она мужу. В былые времена она изобретала предлоги, искала любой повод, чтобы отделаться от Филипа и побыть одной. Она отправляла мужа с поручением, или говорила, что у нее самой дела, или ссылалась на срочный визит к врачу. А потом, когда муж скрывался из виду, находила скамейку или устраивалась на бортике фонтана, там, где никто не сел бы рядом. Мэрион предпочитала такие места, где она, бесспорно, могла насладиться собственным одиночеством, но где одновременно присутствовала возможность, что уединение может быть нарушено чем-то удивительным, чего она никак не ожидала. Долгое время женщине казалось, что это — ключ к постижению жизни: настоящая жизнь на самом деле — всего лишь одиночество, ожидающее шанса превратиться в нечто иное. Если рядом был Филип, одиночество, в котором нуждалась Мэрион нарушалось, и гибло чудо, которое могло случиться, будь она одна. Теперь, впрочем, все изменилось. Филип стал частью ее одиночества, совсем как много лет назад, когда они только-только начали узнавать друг друга. Они вместе ждали, когда же мир изменится. Оба сознавали превращение — и были втайне удовлетворены, пусть даже никогда не выражали радости вслух, из опасения, что она улетучится.
