Иногда он сообщал, что с талантливой молодежью занимался сценическим движением, иногда — приемами комического — взгляд его был лукав — что он хотел сказать?
Частенько на его заросшей щеке можно было видеть помаду. Из кармана, вместо платка, он периодически доставал бюстгальтер — приемы комического были налицо…
Кроме эскорта у Граната Глечика было еще двадцать девять писем Хайдебурова. Никто не знал, кто такой Хайдебуров, но Глечик в тяжелые минуты жизни всегда говорил:
— Ерунда! У меня есть 29 писем Хайдебурова. Их любой музей купит. И вы знаете, за сколько?!..
Цифр он не называл и не говорил, кто такой Хайдебуров.
— С такими письмами не пропадешь! — только подмигивал он.
Глечик был сух, одновременно с двумя сигаретами — в зубах и пальцах, — и невероятно эмоционален — речь его сопровождалась обильной слюной.
Когда он выступал со сцены — три первых ряда не занимали. Истории его были увлекательны. По его словам, выходило, что он сыграл не последнюю роль в постановке «Броненосца Потемкина» Эйзенштейна и в написании «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Он так загадочно улыбался, что можно было подумать, что все это — вообще его рук дело.
— Эйзенштейн был в кризисе, — драматически говорил он, — я подсказал тему, подобрал актеров, составил режиссерский сценарий. Ему ничего не оставалось, как снять и пожинать славу.
— А Ильф и Петров? — спрашивали завсегдатаи.
— Они использовали мой юношеский роман, — гордо говорил он, — но я их извиняю — моего таланта хватит на всех!
Кого он имел ввиду — Пастернака? Уланову?
Весь свой талант, юмор, остроумие Гранат оставлял в Мавританской. Там проходили его звездные часы, там он метал эпиграммы, репризы, истории, они заставляли трястись от хохота.
Когда он покидал гостиную — его покидал талант.
Он писал, играл, ставил, преподавал, но лучше бы он все свое время проводил в Мавританской…
Лекции его напоминали скетчи, скетчи — лекции, а игра студентов — плохую пародию.
Когда они, веселенькие, крикливые, выскакивали на сцену, старый Харт, занимавший обычно два места в зале, ввиду своей комплекции, давился от хохота, вытирал слезы огромным платком и сквозь кашель выдавливал:
— Тети Песины питомцы!..
Глечек подозрительно смотрел в зал…
— Ленинградский наш «Зенит»
Был когда-то знаменит, — тянули девичьи голоса, до противности напоминающие вой голодной гиены.
Харт с нескрываемым ужасом смотрел на этот пронзительный хор.
— В городе не хватает проституток, — бормотал он, — а эти — поют!
