Приезжая к Браунам, Тюллигер удивлялась мужеству и выдержке Джона. А мальчик рос, созревал, и крепнул его характер, характер того, кому суждено было стать борцом и вести за собою других.
— Ты непременно должен жениться, — сказала Бесс Оуэну. — У тебя дети, а ты забыл о них. Ты должен дать им мать.
Оуэн вспылил, но Бесс не отступила. Она повторяла и повторяла, что Оуэн должен позаботиться о детях, что в доме должна быть женщина. И в следующую зиму Оуэн Браун привел в дом крупную жизнерадостную Сэлли Бул, вдову такого же фермера-переселенца, каким был он сам.
— Это ваша новая мать, — сказал Оуэн детям.
Сэлли Бул-Браун хотела непременно подружиться со старшим своим пасынком. Она видела перед собой угрюмого, нахохленного, упорно глядящего в землю крепыша-подростка, ей хотелось поднять его голову, заглянуть в глаза. Она пыталась взять его нехитрой лестью. Сказала, что, по слухам, он уже настоящий работник, что ничем не уступает взрослым, что она знает, как благодаря именно его усилиям был собран урожай и сохранился прежний уклад дома. Но Джон не поддавался. Он не желал видеть на месте умершей матери другую женщину. Он уже ненавидел Сэлли Браун. Теперь, с водворением этой женщины, он стал пропадать по целым дням в лесу и в поле, нарочно старался работать подольше, только бы не видеть, как в доме хозяйничает мачеха. Он становился все выше, все мускулистее, и вместе с тем росла его молчаливость, его замкнутость.
А Сэлли преобразила дом, наполнила его блестящей посудой, какими-то чисто женскими мелочами. Она вымыла стены хижины, и они вдруг посветлели. Она повесила занавески на окна, и хижина стала нарядной и веселой. Теперь в ней часто пахло вкусными яблочными пирогами, жареной говядиной, и маленький Сэмюэль, стосковавшийся по женской ласке и домашнему уюту, скоро совсем предался своей новой матери и отошел от брата. Даже больше: угрюмость Джона начала пугать его, он неохотно подходил, неохотно отвечал на вопросы Джона. И Леви — старший из мальчиков — хотя и не брат, тоже признал эту чужую женщину, потому что она заботилась о нем, вязала ему теплые шарфы и энергично принялась лечить его слабую грудь медвежьим растопленным жиром. Джон видел, как улыбается ей Леви, как спешит он помочь Сэлли, когда она несет что-нибудь тяжелое. Джон видел все это и не мог простить мальчикам «предательства», как он называл это про себя. Только одна Энн его радовала: она ничем не отвечала на ласки мачехи, по-прежнему молчала по целым дням и таилась у себя в нише, за оленьей занавеской, как дикий зверек. Джон злорадствовал, видя, как сопротивляется Энн всяким попыткам Сэлли приблизиться к ней, завоевать ее расположение. Он забывал, что и к родной матери бедная умалишенная относилась с такой же недоверчивостью.
