Наивные люди, совершенно не представляющие успехов отечественной науки и техники, не подозревали, что их разговорчики, их хохмы и анекдоты подслушивались и прослушивались на расстоянии не только пушечного, но и ракетного выстрела, на чердаках и в подвалах, в Уссурийской тайге и на дне Баренцова и Черного морей, в парилках и постелях.
Поговаривали, что были аппараты, подслушивающие и внутренний голос…
В дубовые двери этого дома по утрам входили такие же дубовые физиономии — с медными взглядами и чугунными лбами. Вбегали игривые секретарши, прозрачные ушки которых иногда слышали непонятные человеческие крики, но чьи розовые ротики никогда об этом не говорили, чтоб не было бо-бо и чтоб не завыть похожими голосами. Вбегали краснощекие лейтенанты, в чьих лучистых глазах застыло нестерпимое желание кого-либо ударить. Или хотя бы связать. Эти бывшие второгодники, делавшие когда-то в сочинениях по сотне ошибок, вправляли сейчас мозги своим бывшим учителям. И не только своим… Они, в общем, занимались этим с детства — во дворах, переулках, и вот теперь нашли себе работу по душе…
У всех у них были нормальные имена и фамилии, любимые дети, и по вечерам они даже говорили о Достоевском, гуманизме и экзистенциализме… Где-то в сейфах этого домика хранились досье на всех жителей города, без различия пола, возраста, социального происхождения и материального состояния… Не успевал еще ребенок появиться из утробы, как первый же его крик заносился в новое дело и первое же слово, которое он произносил, тоже было там… Впрочем, как и все последующие…
В скучных серых картонных папках рядышком мирно лежали евреи и антисемиты, мужья и любовники, таланты и поклонники, трезвенники и пьянчужки, сочинители анекдотов и те, кто их слушал… Саша Петровский, например, лежал рядом со своим стукачом, совершенно случайно… Не повезло, можно сказать. Дело его было тоненьким, тоньше многих других, и по объему не превосходящим полного собрания сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова.
Самарий Валентинович быстро получил нужную ему справку и к вечеру того же дня вызвал к себе Александра Ивановича.
Когда Петровский вошел в кабинет Куролапова, тот сидел под развесистым лимоном и мягко улыбался. Саша поправил пейсы, одернул лапсердак и, глядя прямо в глаза Самарию Валентиновичу, произнес: — «Шолом!»
— Шолом, май таэрэ, — очень по доброму ответил Самарий Валентинович из-под тени лимона, и Петровский даже вздрогнул. И задрожал еще больше, потому что Самарий Валентинович заговорил на непонятном ему языке.
