— Ты чего? — спросил я.
— Болел за «Спартак», - пояснил он. — Пивка выпьешь?
— Я не пью, — сказал я.
— А ты попробуй, — ответил он, — сегодня такой день, сегодня без пива нельзя. Если б у меня были гроши — я б водки взял.
Мы сели с кружками на траву. Громила аккуратно сдул пену, достал воблу.
— Я переживаю трудный период своей жизни, — сказал он, — «Зенит» проигрывает, ты уматываешь. Мне грустно, Породистый — а когда мне грустно — мне хочется кому-то набить морду.
— Воздержись, — попросил я.
— Только ради тебя, — ответил он и отхлебнул. — Вот ты уедешь — где я буду брать гроши на футбол? А ты, небось, рад, что от меня избавляешься. Зря, дурашка. Скажу тебе честно — всюду играют в «пристеночек». И всюду найдется свой Громила. Это — закон природы. Куда б ты ни уехал. Даже в Австралию.
— А ты там был? — спросил я.
— Не был, но знаю, — ответил он. — Закон природы…
Домой мы тянулись пешком светлым ленинградским вечером далекого молодого июня.
Когда мы уезжали, Громила тащил наши картонные чемоданы. Он забрал их у мамы и у меня.
— Цыц! — сказал он мне. — Мало каши ел.
Мы обходили клумбу и заржавленный грузовичок вдоль стен дома. Из форточки писал дядя Леша. Кто-то выбивал ковер. В подворотне дядя Гена просил на «лекарствие».
— Бог подаст! — бросил Громила.
Подъехало такси. Мы погрузили все наше барахло.
— Варшавский вокзал, — сказал папа.
Громила склонился к открытому окошку.
— Не грустить, — сказал он мне, — не в деньгах счастье!
И протянул всю мелочь, что была в его бескрайних штанах.
Мы отъехали. Громила неподвижно стоял под аркой, широко расставив ноги. Печальный хулиган моего детства…
Я не видел его тридцать семь лет.
Я уже давно жил в Париже, назывался мсье Полякофф, у меня была французская жена, французские дети и огромный живот — на ночь я безжалостно пожирал кучу устриц, ракушек и прочих даров моря.
Я вел дела с Японией.
Однажды я поднимался по Елисейским Полям с японской делегацией.
Был жаркий день в Париже,
Навстречу нам, со стороны Триумфальной арки, спускалась американская семья — громадный потный мужчина в золотых перстнях, обвешанный фотоаппаратурой, его разомлевшая супруга, с борцовских рук которой свисали браслеты, а чуть сзади плелись рыжие веснушчатые внуки. Все четверо жевали «pomme frite», громко говорили по-английски и ржали.
Когда мы поравнялись, я узнал американца и замер. Солнце било в глаза.
— Привет, — сказал я, — как спалось?
Он остановился, не понимая, что я от него хочу.
