— Вот это будет бомба, — сказал Шмуклер.
— Во всяком случае работа в Израиле тебе будет обеспечена, — заметил Айсурович.
Гоц задумался.
— Может, мне на всякий случай сыграть тогда и гимн Франции? — поинтересовался он.
— Это не скандал! — ответил Шмуклер, — из всех гимнов только гимн Израиля — это скандал!
Антон взял гобой, и в первых лучах парижского утра понеслись звуки «Атиквы». Последние пары танцевали под гимн…
На репетицию он опоздал.
Лысина Вайнштейна пылала.
— Где вы были? — строго спросил тот.
— Я разучивал гимн, — ответил Гоц.
Никогда он еще не затыкал так пасть Вайнштейну. Тот молчал до обеда… И весь концерт неотрывно смотрел на Антона и приторно улыбался.
«Атикву» Гоц так и не сыграл. Он не любил скандалов…
После концерта, еще не остывших, их посадили в автобус.
Через окно Антон видел, как метались Шмуклер и Айсурович и делали ему какие-то знаки.
— Швейцарцы? — ухмыльнулся Вайнштейн.
— Любители классической музыки, — развел руками Гоц.
Утром они въезжали в Рим.
Привет, Тит. Чао, Веспасиан. Салют, Феллини.
Слева поплыл Колизей.
— Лучше умереть здесь гладиатором, — подумал Гоц, — чем концертмейстером там.
Там ему не хотелось жить, но больше всего он не желал там умереть. Здесь, под пиниями, даже это было не страшно…
— Буонджорно, Италия, — запел он, — буонджорно, Мария!
Это была модная песенка.
Когда он въезжал в эту страну, на душе всегда становилось удивительно спокойно — от красных стен, от зеленых ставен, от неба и арок. Здесь все пахло. Запах истории мешался с запахом хвои, и сердце его начинало насвистывать пастораль.
Он понял, что само Провидение не дало ему остаться во Франции и что его земля бежит сейчас под колесами.
Камни Терм Каракаллы горели в римской жаре, казалось, площадь Испании расплавилась и плыла по Тибру, а они сидели на античной сцене в зимних фраках и играли Вивальди.
Гоца всегда это бесило — фрак в любую погоду!
А Вивальди, если хотите, надо было играть в пастушечьем костюме, на лужайке. Но разве советский музыкант мог появиться в пастушечьем наряде? И они, как бараны, пыхтели во фраках.
Когда ему дадут убежище, — подумал Гоц, — он будет играть на гобое в рубашечке с открытым воротом и короткими рукавами.
Рим не только рукоплескал. Он ликовал. Он кричал. В зале творилось такое, будто они были не музыканты, а гладиаторы, и он гобоем прибил льва. Пышность банкета напоминала времена Цезаря, до того, как его прикончил Брут. С ним чокался потомок Борджия. Тряс руку Карло Понти. Его бывшая жена. И, наконец, опять кто-то чмокнул в лоб. Он вздрогнул — это был крестный отец Каморры, неаполитанской мафии, специально прибывший на концерт на белоснежной яхте.
