Взял мешок, пошел на базар с пряжей.
Что тут делать! Воротит душу у Ермила, не хочется сходить ему от купца, отвык он от крестьянской работы. Поднялся он в горницы, постоял-постоял он в сенях, махнул рукой и не пошел к хозяину. Сел за воротами, сидит – подсолнухи лущит.
Иван на базаре еще выпил водки. Идет оттуда веселый, под мышками новую палицу тащит, в мешке – бублики ребятишкам да две свистульки. Пряжу продал хорошо.
Увидал его Ермил, повернулся от ворот, пошел в конюшню. «Ну, – думает Иван, – Ермил, должно, собрался, за воротами меня поджидал». Присел сам за воротами; ждет – нету Ермила. «Что, – думает, – за оказия». Пошел, разыскал.
– Собрался, что ли? – говорит. – Давай мешок-то, я туда палицу положу. Ей способней в худобе лежать. Взял деньги? Много пришлось?
Сопит Ермил, молчит. Понял Иван, что малый замудрил; взяло его сердце. Хмель ему в голову ударил, закуражился он, закричал на брата. Пошел сам к купцу. Маленько погодя позвали и Ермила в горницы.
– Вот что, Ермил, – говорит ему купец, – делов у меня летом мало, а тебя вон брат требует, артачится. Я этих пустяков не люблю. К зиме приходи – опять возьму: ты малый ухватистый. А теперь иди с господом ко двору.
Выплатил, что причиталось, отпустил их. Нечего было делать Ермилу. Собрал он свою худобу. Взвалил на плечи и пошел скрепя сердце за братом.
На фоминой выехали братья пахать. Обул Ермил лапти, вздел посконную рубаху, – походил за сохой. Сперва одышка брала, поясницу ломило, потом обошелся – ничего, легко ему сделалось пахать.
Однако не лежала его душа к крестьянской работе. Отлынивать не отлынивает, а все прежнюю жизнь вспоминает.
Сядут в праздник за стол. Нарежет Иван хлеба, нальет баба щей. Хлеб горький, с лебедой, щи пустые, молоком забелены. Хлебает Ермил, а сам думает: «Эх, у купца-то теперь щи с убоиной, каша с маслом!»
Зачали мужики пар метать, зацвела рожь, овес выровнялся, в трубку пошел. Дожди перепадают вовремя, теплынь стоит. Сходил Иван на полосу, поглядел, заиграло в нем сердце.
– Благодать господь посылает, урожай, – говорит Ермилу.
Молчит Ермил, крюк облаживает. Осерчал на него Иван.
– Ты, – говорит, – ровно чужой, Ермил. Ты бы поопасался маленько. Весь мир крещеный радуется, а тебе словно и дела нет.
– Экая невидаль! Зиму прокормимся, а там опять зубы на полку. Корысть-то не велика.
– А ты чего захотел? Не велика корысть. Экое слово сказал. С жиру-то, малый, люди бесятся. Ты на миру живи, не как иные прочие, а как люди живут.
