– Чего – видел? – огрызнулся Яков и молодцевато сплюнул: – чай, видали! Я вот в позапрошлую среду в Липяги ездил – мужичок мне встретился: тот, мало того – слыхать, – своими глазами видел. Висит, говорит, в волостной на стенке, и еще насчет земли висит…
– Это насчет прирезки? – живо отозвался Михайло.
– И насчет прирезки и насчет – не болтать, чтоб до поры, до времени… Дело известное!
– Я вот тоже странницу встретила… – начала было Анна, но тут домочадцы заметили меня и несколько переконфузились.
– Что это вы затеяли? – спросил я, указывая на полуштоф.
– Да от скуки, малым делом… по стаканчику… Делов нету, мы и пристроились… – ответили домочадцы, приводя в порядок возбужденные свои лица.
Я позвал Михайлу и возвратился в дом.
– Можно проехать в город? – спросил я, когда Михайло пришел вслед за мною и с развязностью запрятал руки в карманы полушубка.
– В город?
– Да.
– Что ж… На Орлике?
– На нем…
– На Орлике проедешь. Орлик – лошадь добрая. На ем ежели не проехать, так прямо, надо сказать, вроде как убогий какой не проедет… Вроде как пужливый человек, например.
– Ну, так ступай собирайся.
Но Михайло стоял и расточал убедительные словеса.
– И ежели теперь Гаврюхину вершину взять – беспременно прошла Гаврюхина вершина! – продолжал он. – И опять объехать возможно, ежели не прошла, например. Взял и объехал. А Орлик – лошадь добрая. Взять его ежели да подседлать, так я не токмо в город…
– Ну, собирайся же и ступай.
– А насчет чего ехать?
– Почту привезешь.
Лицо Михайлы вдруг изобразило тонкую улыбку.
– Это мы понимаем, ежели насчет почты, – сказал он и, поспешно выходя, добавил: – а что на Орлике не съездить, так это бить надо такого человека по морде! Мы тоже очень хорошо понимаем…
Через полчаса фигура, всадника мелькала в поле. Орлик горячился и порывался стать на дыбы. Темные следы резко обзначались на снегу.
11 марта. Ветер. Мороз. В небе тучи.
Зима соскучилась и внезапно возвратилась к нам. Боюсь за сад: толстый слой льда облепил деревья, и ветви низко повисли под его тяжестью. Некоторые сломались. Орешник, колеблемый ветром, немилосердно гремит за окном и с каким-то сердитым шорохом лезет в стекла.
К вечеру приедет Михайло. Не знаю почему, но дышится как-то легче; теперь мне уж наверное кажется, что это проклятое захолустье извратило мое понятие о вещах и что на самом-то деле жизнь российская изобилует благодатью. Непременно совершилась ошибка, думается мне. В оптике часты такие истории: ничтожная подробность заслонит общее, и характер извращенности неизбежен.
