Вспомнив об этом, Зорко решил тут же испытать, чтó может выйти из такого его преображения. С каждым шагом лошади прибавляя усилиями памяти новую черту, приобретенную опытом минувшего видения, он восстанавливал в себе тот вид, какой имел тогда. И, едва ощутив, что память не подвела его, заглянул в отверстие ступицы…
Вороной под мергейтом-десятником ступал размеренно, копыта его тонули в мягком мху, нетронуто нараставшем здесь столетиями. Пробуя большими ноздрями воздух, конь, сколь ни прислушивался, не мог открыть вокруг ни единой опасности. Пахло свежими и теплыми уже от раннего весеннего солнца телами сосен, освеженной первыми после зимы дождями подстилкой, юной травой и погрузившимися глубоко под свод земли, но еще не ушедшими талыми водами и, с ними, прошлогодним снегом. Теплый и тихий ветер не доносил ни примет жилья, ни знаков присутствия хищника. Конь не знал, почему забеспокоились было люди, оседлавшие других коней.
Вдруг, откуда ни возьмись, прямо здесь, рядом, на ближней опушке бывшей гари, там, куда они и двигались, возник запах. Это не был запах волка, но и запахом собаки он тоже не был. Степная собака пахла совсем по-иному. Конь еще не привык к тому, как должен пахнуть лесной веннский пес, а потому не сразу угадал его запах, но он уже знал, что здешняя собака больше степного волка. Пес был рядом, в десяти саженях, — так говорил запах! Но в десяти саженях впереди было пусто, и спрятаться от прямого взгляда было некуда!
Меж тем пес, которого не было, но который размером и силой, судя по запаху, куда как превосходил обыкновенного, вздыбил шерсть и нервно шевельнул хвостом. Новая волна запаха, словно плеткой, ожарила коня: пес был готов напасть, и вся свирепость и уверенность большого и сильного хищника прорычала о себе в этом слове, вложенном в уста запаха.
— Будто бы псиной тянет? — спросил себя и спутников десятник и принюхался.
Он не знал, что конь уже не слышит его руки, потому что пес, раскрыв невидимую пасть, откуда смрадно потянуло навязнувшей в зубах убитой плотью, бросился на него.
Забыв, что несет на спине всадника, вороной поднялся на дыбки, заржал, развернулся и пустился прочь, сланью, стараясь спастись от незримого преследователя. Мергейт едва удержался в седле, неловко взмахнув руками, и только теперь понял, что недостаточно ценил этого вороного: противоположная опушка неслась на него так, будто под копытами коня была не вязкая грязь, а звенящая первыми осенними заморозками трава Вечной Степи.
