— А войска нашего достанет ли? — усомнился Ероха, моложавый предводитель пешего отряда, кой назначен был отжимать степняков от Светыни.
— То у Бренна спросите, — отвечал Качур. — Он в ремесле бранном более моего разумеет.
— Нетрудно сказать, — сызнова начал вельх. — Воинов мергейтских в земли наши пришло тысячи три, не более. Ныне осталось две с половиною. Вельхских же воинов под моей рукой семь сотен.
— А веннов сколь? — осведомился рослый рыжебородый Кулага, мужик лет сорока, что воеводил у Лебедей.
— Три тысячи и еще пять сотен, — молвил Качур. — Конных из них едва сотня. И у вельхов две сотни.
— Еще калейсов две сотни, — растягивая звуки на поморский лад, объявил Валдас.
— Мудрено нам будет мергейтов одолеть, с тремя-то сотнями конных, — подытожил Кулага.
— Не блажи допреж, — окоротил Кулагу Лагирь, суровый и не шибко отличавшийся вежеством вождь Кабанов. Зато мечом рубился Лагирь мощно и грубо, так же как и говорил. — Если счесть, сколь ворогов ныне меж Нечуй-озером и Грядой собралось и сколь нас тут наберется, то нас, почитай, и вдвое получится.
— Верно сказал, — заметил на то Качур. — Будем еще рядиться али сеча? — вопросил он не громче обыкновенного, но опять слова его прозвучали как гром, заставив всех примолкнуть. И снова вязкая тишина опустилась на поляну, словно все собравшиеся здесь опустились на дно лесного застоялого озера и глядят теперь в блеклое пока небо березозола, силясь пробудиться, будто мавки, от зимней дремы.
— Сеча, — первым рявкнул Лагирь.
— Сеча, — выдохнул стоящий рядом с Зорко Безгода, и слово, вылетев, видимо окружилось дымным облачком ненависти.
— Сеча, — поддержал Валдас, и глаза его стали как море в непогодь.
Один за другим воеводы и предводители отрядов произносили это короткое, как мечный удар, слово, и невидимая, но прочней железа полоса стягивалась, стремясь замкнуться обручем вокруг поляны, и все меньше была прореха меж стремящимися слиться оконечьями. Обруч круговой поруки, кою давали сейчас каждый каждому верховные воители вновь народившегося за какие-то седмицы грозного войска, на глазах становился знаком, чтимым более, нежели любой родовой знак. Здесь, на поляне в густых веннских дебрях, возрастала новая свобода, взявшая на себя ответ за эту землю, — свобода и порука воинов.
— А что ты, Зорко Зоревич, смолчал? — без обиняков высказал Лагирь, внимательно следивший за тем, кто уже сказал слово, а кто еще нет. — Скажи уж, не таись. Или против что мыслишь?
