Я бросаю камень в наших доблестных летчиков не без сожаления, но должен сказать прямо: братцы, вы уничтожили несметное множество женщин и детей. Я только что описал далеко не единственное убежище — и все они были заполнены трупами женщин и детей. Мы извлекали их из-под обломков и относили к местам погребальных костров в парках — это мне доподлинно известно. Но от этой методики захоронения вскоре пришлось отказаться, когда стало ясно, сколь громадна и неподъемна эта работа. Чтобы пристойно исполнить ее, не хватало людей, и в эти убежища стали посылать человека с огнеметом, и он кремировал убитых там, где их застигла смерть. Сгоревшие заживо, задохнувшиеся, погребенные под обломками — мужчины, женщины и дети, убитые единым махом, без разбору. При том, что дело наше было правое и благородное, мы, американцы, сотворили собственный концлагерь. Мы действовали обезличенно, но результат оказался в равной степени жестоким и безжалостным. Боюсь, что от этой ужасающей правды никуда не деться.
Как-то привыкнув к полутьме, смраду и кровавому месиву, мы принялись гадать: а кем каждый конкретный труп был при жизни? Это была пакостная игра: «Богач, бедняк, вор…» У одних сохранились толстые кошельки и ювелирные изделия, для других главной ценностью была еда. Какой-то погибший мальчик продолжал держать на поводке собаку. За нашими действиями в убежищах надзирали предатели-украинцы в немецкой форме. Они напивались в винных погребах по соседству, горланили какие-то песни и, судя по всему, получали огромное удовольствие от своей работы. Она приносила им солидные барыши, потому что с каждого трупа, прежде чем мы выносили его на улицу, они снимали все ценное. Смерть стала настолько привычной, что мы даже шутили по поводу нашей ужасающей ноши и перетаскивали ее с места на место подобно мусору. С первыми трупами, особенно людей помоложе, дело обстояло иначе: мы аккуратно укладывали их на носилки, чтобы к погребальному костру — месту их последнего успокоения — они прибывали достойно. Но наша почтительность и готовность соблюдать скорбные приличия вскоре сменилась, как я выразился, циничной черствостью. В конце зловещего дня мы сидели и покуривали, бросая взгляды на внушительное сборище покойников. Один из нас стрельнул в горку трупов окурком.
— Веселенькие дела, — сказал он. — Я готов встретить смерть, пусть приходит, когда захочет.
Через несколько дней после налета сирены завыли снова. На сей раз измученных и павших духом местных жителей забросали листовками. Я потерял мой экземпляр этого эпического сочинения, но восстанавливаю приблизительно, по памяти: «Жителям Дрездена: нам пришлось разбомбить ваш город, потому что ваша железная дорога перевозила много боевой техники и воинских подразделений. Мы понимаем, что наши удары не всегда приходились по целям. Любые удары по гражданским объектам были ненамеренными, но неизбежными в условиях войны». Не сомневаюсь, что подобное объяснение состоявшейся бойни всех удовлетворило, зато возникло много претензий к точности американского бомбометания. Известно, что через сорок восемь часов после того, как последний бомбардировщик В-17 прожужжал в западном направлении, отправившись на заслуженный отдых, на ремонт поврежденных путей были брошены трудовые батальоны, которые живехонько свели ущерб к минимуму. Ни один железнодорожный мост через Эльбу не был выведен из строя. Изготовители бомбоприцелов, наверное, краснели от стыда: благодаря их замечательным устройствам бомбы легли в радиусе трех миль от мишеней, выбранных военными. В листовке должно было стоять следующее: «Мы разбомбили все церкви, больницы, школы, музеи, театры, университет, зоопарк, все жилые дома, хотя особого намерения причинить городу такой ущерб не имели. Война есть война. Извините. К тому же в наши дни ковровые бомбардировки в моде».
