Для нее эти вечера, начинающиеся с выпивок, были вечерами праздничными, потому что отец, выпив вина, и побыв бунтарем, от души возвращался к свойственному ему от природы доброму настроению, и становился потомственным крестьянином, древним родичем животных и растений. Для дочки он воспроизводил голоса всех зверей на свете — от мелких птичек до львиного рычания. И по ее просьбе он повторял ей — хоть по десять раз — калабрийские песенки и сказки, поворачивая их комической стороной, если они были страшными, потому что она, как и все дети, с удовольствием смеялась, и ее самозабвенный смех был их семейной музыкой. В какой-то момент и Нора, сложив оружие, присоединялась к этому представлению, исполняя простеньким и несколько фальшивым голосом вещицы своего ограниченного репертуара, каковых, насколько я знаю, было всего две. Одной из них был знаменитый романс «Идеал»:
Тебя искал я в радужном сиянье,
бродя по небесным путям…
ну, и так далее.
А другой вещицей была песня на венецианском диалекте, и в ней говорилось:
Ты погляди на небо со звездами,
в такую ночь хорошо похищать девушек.
Ведь те, кто воруют девушек, — не воры,
они просто влюбленные парни…
Потом, часам к десяти, Нора заканчивала прибираться в кухне, а Джузеппе готовил Идуццу ко сну, сопровождая эту церемонию — так, словно матерью был именно он, какими-то колыбельными мотивами почти восточного склада — их ему в свое время пели его мать и бабушка:
Волк идет к нам с дальней горки,
волку мы подарим корки,
баю-баюшки баю,
песню я тебе спою.
Волчек корочку сгрызет
и за горку спать пойдет…
Еще одна колыбельная, которая очень нравилась Идуцце, и которая потом послужила для выпестования нового поколения, была на литературном итальянском. Вот только я не знаю, где Джузеппе ее выкопал:
Спите, глазки, спите, глазки,
завтра мы поедем в Реджо, в
Реджо зеркало мы купим,
золотое, расписное.
Спите ручки, спите ручки,
завтра мы поедем в Реджо,
в Реджо купим мы станочек
с челноком из серебра.
Спите ножки, спите ножки,
завтра мы поедем в Реджо,
в Реджо туфельки мы купим,
в этих туфельках мы спляшем
у Идуццы на именинах…
Когда отец был рядом, все страхи Идуццы куда-то уходили, она его воспринимала как своего рода повозку, излучающую тепло, свет и хромоту. Эта повозка была надежнее танка, она весело транспортировала ее на прогулку и отгораживала от всех ужасов мира… Он повсюду сопровождал ее, он никогда не позволял, чтобы ее выпускали на улицу одну — там каждый подъезд, каждое окно, каждый незнакомец угрожал ей обидой. Зимой, наверное, экономии ради, он облачался в какую-то пастушескую хламиду, широкую и доходящую до самых пят, и когда погода портилась, он укрывал Иду от дождя этой хламидой, крепко-крепко прижимая к себе.
