Рассказы веера | страница 34

Пальцы княгини, державшие тонкую вилочку, дрогнули:

– Мне нечего сказать вам, принц. Это ужасно... Боюсь даже задумываться, чем грозит подобное положение. В воздухе чувствуется что-то зловещее. Мы с дочерью всегда предпочитали в Пале-Рояле кафе «Вефур». Но были вынуждены изменить своей привычке и облюбовали «Кораццу». Почему, спросите вы? Потому, что в «Вефуре» собирается мужское общество и раздаются такие речи, повторить которые страшно. Все слова исполнены звериной злобы. – И тише, чтобы не слышала Елизавета, добавила: – На дочь это производит ужасное впечатление. Но нам опять не повезло!

Если бы видели, что недавно натворила толпа в Пале-Рояле, в нашей любимой «Корацце», где не осталось ни одного целого стола или стула.

– «Корацца»? Вы были там?

– Надеюсь, все-таки будем и впредь бывать. Там готовят прекрасное мороженое.

– Вы позволите мне как-нибудь составить вам компанию? – неожиданно для себя спросил принц и тут же, словно смутившись, добавил: – Как хотелось бы расспросить вас о России! Я, разумеется, немало слышал об этой стране, но только от своих сограждан. Вы же – совсем другое дело. – И Аренберг снова посмотрел на княжну.

Шаховская поймала его взгляд и неодобрительно сказала дочери по-русски:

– Что с тобой? Ты словно немая. Это, наконец, неприлично.

Лиза вспыхнула и наклонила голову к тарелке. Аренберг, хотя и не понял чужого языка, уловил укоризненную интонацию княгини и поспешил Лизе на помощь.

– Позвольте, мадам, мне признаться, – обратился он к старшей Шаховской. – Если сегодня я и услышал нечто прекрасное, что заставит меня всегда помнить этот вечер, то это звуки арфы. Я вовсе не сентиментальный человек, скорее напротив. Но игра вашей дочери заворожила меня, стук собственного сердца мешал мне.

Это подлинный портрет Елизаветы Шаховской в пору ее парижской юности. Она, видимо, пожелала быть запечатленной с любимой арфой на фоне романтического пейзажа с парусом на горизонте. Чувствуется, что молоденькая арфистка несколько напряжена, смущается под пристальным взглядом художника.

Люди, чувствующие глубоко и сильно, – враги себе. Их сознание, отключаясь лишь на короткий сон, иногда более похожий на забытье, напрочь лишено способности забывать – этого блага для каждого человека. Ибо есть ли хоть одно сердце, не задетое невозвратной потерей, горькой обидой или разочарованием в том, что казалось вечным, нетленным?

Аренберг, так осчастливленный природой и обстоятельствами рождения, как раз принадлежал к тем, кто с великими муками, и даже словно с неохотой, освобождается от печальных воспоминаний.