– Ах, брось. – Саша ответил слишком быстро и громко. – Какие еще аспирантки! Да я ее и на диплом не возьму. Теперь. Ну, давай лучше посмотрим, что она там написала. – Он вынул из руки Аликс глянцевую страницу, поднес к глазам.
– М-м-м-да… – услышала она. – Стихи, конечно. Литературные достоинства минимальны, но не без воображения. Знаешь, вслух читать не буду – пошлость. Идиотский нравоучительный тон. Совсем отвязная девка, правда. Но это всего лишь поздравления. Взгляни! – И он протянул ей письмо. Она отстранилась.
Как обрадовал женщину новый писк домофона в холле! Вот и предлог прекратить разговор. Вскочила, бросилась к двери, столкнулась с мужем – он устремился туда же. Мягко подтолкнув его назад, в кухню, тихо сказала:
– Нет. Лучше я. Журнал убери, пока открываю. А фрукты съедим. Надеюсь, там, внутри, ничего больше нет? Сюрпризов каких-нибудь в стиле «Плейбоя»?
– О! – воскликнула Крошка Ло, появляясь в кухне. – Теперь я верю: скоро Рождество. Подумать только! Сказки сбываются!
Черные брови разлетелись по ее белому лбу, словно птицы, глаза засверкали, щеки, свежие от морозной пыли, из нежно-розовых стали алыми…
Ужин, он же обед, прошел нервно и празднично.
Следующий дар прибыл через два дня. В это же время.
Саша Мергень снова оказался на кухне – и опять наедине с Аликс. «Как, черт побери, она определяет, что я дома, эта белокурая бестия?» – думал он, отпирая дверь и узнавая тех же высоких бритоголовых мужчин в черных долгополых кашемировых пальто и матовых кожаных перчатках. Один из троих держал на вытянутых руках круглую золотистую картонку с идиотским прозрачным бантом. Мгновение – и коробка оказалась в руках у растерянного адресата, а трое посетителей в черном уже спускались в лифте.
Превозмогая чувство вины, Саша внес торт в кухню. Аликс встретила сочувственным смешком и подчеркнутым жестом подставила руки.
Какой болью дался ей этот жест! Знакомой, но все такой же острой, как впервые, пятнадцать лет назад, когда ей было всего двадцать два и она жила уже в Москве… Той самой болью, что заставила тогда неопытную еще молодую женщину приложить руку к сердцу, безошибочно и бессознательно ощутив, где в ее свежем здоровом теле скрыт этот орган, о существовании которого она уже и забыла – забыла с двенадцати лет, с года ее детской тоски и отчаянья – и вот уже десять лет как не вспоминала… А в Москве вспомнить пришлось, да и забыть больше не удавалось.
– Боже, – шепнула она про себя, простирая руки – будто бы к Саше, к торту, к жизни, – Боже милостивый, дай мне одно, только одно – верность. Преданность. – И встретила отрешенный взгляд мужа – застывший, невидящий, мимо нее, Аликс, устремленный. Она уже знала, куда: к недавнему, свежему, живому в нем страстному воспоминанию. Этот особый взгляд, прикованный горящим в мужской плоти желанием к новому женскому облику, завораживающему, словно огонь в ночи, словно алый костер, сыплющий опасные и насмешливые искры, такие праздничные, такие яркие… Такие свободные! Но ведь и Аликс была еще жива, и боль вновь напоминала ей об этом. В последние годы – только эта боль, одна она. Нет, часто еще музыка – если вдруг та же боль слышалась в одиноком голосе или пении струны – внезапная, неутолимая, и тогда женщина поднимала руку к сердцу и смотрела, смотрела в себя – на костер, полыхнувший внутри, на алые языки пламени и яркие смеющиеся искры… И, не успев поднять руку к сердцу, Аликс на полпути ее остановила – он ничего и не заметил. И приняла коробку на ладони. Изящно. Легко. Красиво.
