Снова зажигать свет я не стала: не хотела видеть, как она плачет, не хотела, чтобы она видела, что и у меня глаза на мокром месте.
- Сейчас кто-нибудь живет в поселке, или все ушли?
- Ушли. К аурам. Я же тебе сказала, что всех убили. Я их похоронила…
…Дождь. Не прекращающийся третий день ливень. Холодно и одежда вымокла. Но вода смывает с трупов кровь, а раскисшую, недавно оттаявшую землю легче ковырять лопатой. Неглубоко - иначе не хватит силенок на всех. А чтобы зверье не разрыло могилы и не добралось до тел, она привозила на тележке камни из обвалившегося забора и крупную глиняную черепицу, что староста купил в Галаэ. Хотел крышу по весне перекрыть… вот и будет ему крыша. И ему, и всем остальным. А еще вспомнила, как собирали старшие покойников и обошла дома. Охотникам - луки или ножи. Их женам - цветные платки или бусы. Детям - игрушки. Маме положила серебряную ложечку, что лежала в тайничке за печкой. Братишке - деревянного петушка, которого отец купил, когда последний раз ездил на ярмарку. А Кае… Каине отдала свои бусы из ракушек. Когда-то у той были такие же - потеряла прошлым летом, когда купалась в реке. Потом просила свои подарить: все равно, мол, охотнице украшения ни к чему, а она бы к синему сарафану надевала…
Сестру похоронила последней. Долго, как в зеркало, смотрелась в посеревшее личико той, что всегда была рядом - с рождения и даже раньше, еще в материнской утробе. И все не решалась засыпать родное лицо землёй. Каине же и сделала первый подарок. Напавшие на поселок бросили труп одного из своих - крупного, бородатого мужика в мохнатой дохе, которому кто-то из односельчан расколол топором голову. Доху она взяла себе, труп оставила волкам, которые все три дня бродили вокруг поселка, в котором убили всех собак. А уши, кривые и мясистые, отрезала для Каи. Ничего, что они такие некрасивые. Главное, что есть. Ауры приложат их к ее головке и сделают такими же маленькими и хорошенькими, как у нее были раньше. Осталось только найти уши для остальных семидесяти двух человек…
Холод зимнего дождя еще отзывался дрожью в теле, когда я вынырнула из чужой памяти. Собственный голос тоже показался чужим:
- Сколько уже прошло?
- В феврале было два года.
Глаза привыкли к темноте, и я различала забившийся в угол живой комочек: отважная лучница, свирепая волчица… маленькая девочка, лишившаяся всего и ставшая взрослой в один день. Хотелось присесть с ней рядом… Но жалость - это то, чего она мне никогда не простит.
