Когда улеглась пыль и ворчливый рокот моторов стал затихать вдали, Нюра уже не сумела вернуться в радостный, струящийся и плывущий под голубым небом мир. Она легла на бок, поджав ноги, увидела кромку дороги, серые колеи обгона сбоку, на стерне, сквозной лесок в километре от дороги и за ним новые коровники соседнего Грачевского колхоза.
В Грачеве стога как сложили! — услышала Нюра распевный голос дочери. — Убьешься с них.
Конюх сидел неровно, будто живая рука тяжестью своей всего его клонила влево.
— И дома у них хорошие, — сказала Галя. — И школа лучше нашей.
— Детство всему завидует, — заметил конюх. — Я, грешным делом, отцовой болезни и то, случилось, позаздрил.
— Как это?
— Он при смерти был, а мне, мальцу, невдомек. Вижу, лежит на чистом, рубаху белую на него надели, лучший кусок дают. Вот и мечталось: ну-кась и я слягу, и мне что получше и что есть сладкого в доме, а я съем все и выздоровлю.
— А он выздоровел?
— Не успел. И не старый был, а помер. Это еще по первой войне случилось, тогда и жить-то нерасчет был.
Девочка рассмеялась, неверяще махнула за спину косу, но спорить не стала.
— Ты нам с какой стороны родственником приходишься, дядя Егор?
— А энтим самым покойником и прихожусь. Далекие у нас корешки, и не разобрать, а время и их по-вырвало. Считай, теперь мы чужие, одного села жители. Нас с Гришей уже и военкомат не роднит, отвоевался я.
— Так не бывает. — Было что-то обидное в том, как легко он открещивался от родства. — Родственники — это на всю жизнь.
Конюх повел головой, будто за грязный ворот старого военного френча попал комар, и сказал недовольно:
— Ты у отца спроси, как оно бывает. У него для меня — дура из самых ласковых слов. Это при вас, а без вас такое скажет, что и кобыла на ногах устоит ли.
— Зачем же ты поехал?
— Я всякий день езжу. Не для вас запрягал.
— А нас зачем взял? Зачем заехал? — Глухие, враждебные нотки огрубили ее голос.
— Отец просил, — сказал конюх кротко, приглашая кончить спор. — Мне не жаль.
Нюре хотелось, чтобы дочь унялась, не обижала старика. Ей стало жаль его, жаль, что кончились вязы над головой, ушло ласковое воспоминание, а небо растеряло облака, стало скучным, в один тон.
— Небось за деньги нас везешь!
Старик долго не отвечал, и Нюра подумала было с облегчением, что он не расслышал, — это с ним случалось.
— Взял бы, да не дают. — Он рассмеялся тихо, незлобиво. — У твоего отца и силком не возьмешь.
— А у матери?
С непонятным волнением Нюра ждала ответа, в один миг снова пробежала умом недавние расчеты и решила, что не даст из своих денег и гривенника, потому что десяти рублей уже как бы и не было, а дать из оставшихся пяти невозможно — они нужны на другое. Старика она не очень брала в расчет, он был и в ее глазах сорным, неприметным мужичишкой, в стороне от всего, но независимость его суждений порой заставляла Нюру вглядываться в него не без интереса: в чем только душа держится?!
