Профессор понимал и ответил негромко:
— Наши деньги в сберкассе, в деревне это не секрет. Я просто сниму с книжки и внесу в правление.
— А у кого ты отнимешь молоко, это тебе безразлично?! — воскликнула жена.
— То есть как — отниму?
— Непременно! Каждый литр молока кому-то нужен, каждый стакан отнят у кого-то. Неужели ты и этого не понимаешь?
Из-за терраски прямо на Лешу выскочил дряхлый хозяйский кобель, остолбенел и залился обиженным хриплым лаем.
— К тебе, — сказала жена профессора, заглянув вниз. — Очередной клиент.
Леша остановился у лесенки, кобель тут же умолк, словно передал его людям на суд, и лениво помахивал хвостом.
— Ну, иди, иди, — сказал профессор обрадованно. — Здравствуй!
Леша растерялся: «Почему „здравствуй?“» — ему казалось, что он сегодня не расставался с профессором.
— Крючков тебе?.. Чего молчишь?
Жена стучала крышками кастрюль, сгребая что-то со стола в ведро. Леша ждал, что она сейчас уйдет, но она не уходила.
— Я его в луга возьму, — сказал мальчик.
— Кого?
— Жеребенка.
— А там что? — озадаченно спросил профессор, но лицо его — и подобревшие за толстыми стеклами глаза, и распрямившиеся складки мясистого лба — говорило об облегчении, о вступающем в сердце покое.
— Там ферма, а меня в табун, пастухом. Я завтра заступать должен.
Жена профессора вышла в сени и склонилась там у бака с водой.
— Тебя как звать? — спросил профессор.
— Леша Сапрыкин.
— А-а-а! — вспомнил профессор. — Это ты рыбачить не любишь?
— Чего любить — пустое. Всякий лавит, кто поленивей.
Брови профессора удивленно поднялись, будто он хотел обидеться, но слишком велика была его радость и благодарность мальчику, который избавлял его от забот, от трудного спора с женой.
— Н-да, брат, ты оригинал, сплеча рубишь!.. Но не зарекайся, может, еще и пристрастишься, на брюхе приползешь за снастью, а я не дам! — Ни слова его, ни шуточно-панибратский тон не доходили до мальчика; казалось, Леша даже не слышал, что говорил профессор, он думал о жеребенке и видел его сквозь рубленые стены дома. — Что тут, брат, было-о!.. Хорошо, ты не видел, как Федор кобылу свежевал.
— Она все равно мертвая.
— Не скажи, не скажи… Я понимаю, это необходимо, и вместе с тем ужасно. Что-то в этом жестокое есть, как сама жизнь. На ферме, думаешь, дадут молока?
— Если заплатите, дадут. Оформить надо, хоть на месяц. И на пароме сказать, чтоб со мной пустили.
— Отнять могут?
— Он ничей. — Леша грустно кивнул. — Он еще в книгу не записанный. Над ним теперь много хозяев.
