— Прямо сейчас сращиваю свои глаза, — ответил я. В этот момент я держал одну из распушённых нитей троса в пламени зажигалки. Я выключил огонь, окунул пальцы в вино, а затем свернул ими кончик расплавленного нейлона в точку. Раздалось шипение, и, обжигая меня, нить прилипла к моей коже.
Ругаясь, я затряс рукой. Она рассмеялась, без всякого злорадства. — Что случилось?
— Легкое ранение, — сказал я, заметив, какая у неё замечательная улыбка. — Обычно я просто сплёвываю на пальцы. Но мне не хотелось показаться невежей.
Она перестала улыбаться и посмотрела на меня, с этим всегда распознаваемым напряжением, полным сладкой энергии плоти-зовущую-плоть. — Давай, — произнесла она, облизывая губы заостренным розовым языком. — Используй слюну, я не буду возражать.
У нас был хороший пробег, у Лиссы и меня. Мы получились. Наконец она ушла от меня, после восьми чудесных и ужасных лет. К богатому голландцу с большой «Суон»[12], действительно отличной яхты. Но я никогда не поверю, что это произошло потому, что его корабль был лучше, чем мой, или из-за денег, или, потому что он всё ещё был полон сил, в то время как я… Я уже заработал это раздутое лицо пьяницы, которое сейчас так прекрасно скрывает того, кого я когда-то считал собой.
Нет. Она была слишком тонко чувствующей личностью, женщиной милосердной и сострадательной. Слишком хорошей для меня.
Нет, полагаю, что она не могла перенести зрелище того, как я иду ко дну. Она никогда не была многословна; я думаю, она хотела скрыть свою жалость от меня. Последний акт доброты.
Я не видел её много лет. Она и голландец подняли якорь и вернулись на его большую тюльпанную ферму. Смешно. Месяцами я избегал любых мыслей о ней, возможно, в надежде на какое-нибудь событие. И вот, на прошлой неделе, кое-кто, знавший нас в лучшие дни, сказал мне, что у нее есть маленький мальчик, всего три года.
Не знаю, почему это немного неактуальная информация так повлияла на меня; я был почти в слезах. Не знаю, почему. Да, я не знаю.
Пожалуй, я переключился на рецину немного поздно. Мне бы надо что-то сделать, чтобы облегчить положение «Олимпии», но я сижу на истерзанном непогодой кокпите, и всхлипываю над своими гнилыми воспоминаниями. Нас потряхивает в огромных чёрных волнах. Море так злобно и громко шумит, что я больше не слышу звука корабля — обычного обнадёживающего скрипа, скрежета и стука старого стального корпуса. Высокие струи брызг висят в зеленом свете фонаря бокового огня, врываясь с наветренной стороны, и непрерывные потоки воды заливают палубу. Я весь промок и дрожу; очень плохо, что я был слишком пьян, для того, чтобы вовремя надеть штормовку и сделать что-нибудь полезное.
