Вот с Германом фон Бахом все по-другому; он тоже напоминал мне ребенка: ребенка, для которого все – игра и который, как и все дети, считал игру самой важной вещью на свете.
Во всяком случае, им всем троим казалось вполне естественным оставить работу, семью, родину и целых три месяца плыть по морю, стремясь к горе, о которой несколько лет назад никто из них не имел ни малейшего понятия. Им представлялось естественным желание просто взобраться на эту гору, не думая ни о чем другом. Им казалось естественным, что человек всегда идет дальше и выше; что он – по напыщенному выражению наших дней – всегда должен преодолевать самого себя; им казалось естественным, что человек находит естественным делать то, что никогда еще не было сделано до него, просто потому, что этого никогда не делали; и они не видели следствия, вытекающего из этой мысли: все, что может быть сделано, должно быть сделано, вплоть до совершения самых гнусных и бесчеловечных поступков, – такова цель, какую, похоже, поставило тогда перед собой человечество; но понимание этого пришло к нам только вместе с отвращением от ужасов мировой войны, к началу которой так радостно спешили мои соотечественники (как, впрочем, и сограждане моих спутников). Вот этим суждением я тоже не мог бы поделиться с моими друзьями, кроме, может, Даштейна; но он сам прекрасно умел остудить любой доверительный разговор, возможно, считая доверие ненужным или излишним.
Что до Клауса, он, разумеется, осудил бы и эти мысли, и мое согласие с ними. Легко представляю себе, как он ответил бы мне своим мягким голосом: «Мы здесь не для того чтобы обсуждать душевное состояние, мсье Мершан». Мы здесь – то есть в ту минуту я изнывал от влажной весенней жары в номере калькуттской гостиницы – для того, чтобы исследовать и, если возможно, совершить восхождение на Сертог, одну из высочайших вершин мира, во всяком случае, она выше всех, на которые до сих пор удавалось подняться альпинистам, а быть может – тут географы все еще не пришли к единому мнению – вообще высочайшая из всех. А для этого у нас было все, что нужно, и мало кто мог бы с этим поспорить; ведь все мы – и проводники, и «господа» – принадлежали к альпинистской элите. Но почему же еще на корабле при взгляде на нашу маленькую группу меня так часто охватывало ошеломляющее чувство растерянности? Нет, слово «растерянность» тут не подходит. «Пустота» – вернее. Вот оно – наша цель была пуста, ничтожна в полном смысле этого слова. Наша цель была бегство.
