Быть может, он был бы счастливее, останься он проводником в Доломитовых горах? Водил бы себе привередливых клиентов обычными маршрутами – по Пунта Синке Дита, Сима Гранде или через перевал Важоле. А в свободное время – читал. Литература и философия были его вторым увлечением, и хотя он не мог посвящать им много времени, зато прекрасно чувствовал, что это – важнее гор. Но нет, Уго понимал: поднявшись на определенный уровень, читатель философских книг создает новые истины и сам становится философом, а альпинист, проводник он или нет, на определенном уровне открывает новые пути – точено так же, как философ. И путь одних изменяет мир, наполняет его светом, а путь других – его путь – бесцелен; этот путь ведет в никуда, только усиливая его тоску.
Уго влечет в горы его особый дар, его талант – вот и все. Но в любом случае в таком же ослеплении, как и он, все человечество движется по пути к своей судьбе – к потере человечности, ибо люди теперь везде и всюду стремятся возвыситься над человеческой сутью.
И тем хуже для тех, кто может оставаться просто людьми, иными словами – неудачниками.
История, по словам старика Маркса, повторяется в виде фарса. И вот уже Ницше становится приманкой для вождя, искавшего свой идеал – сверхчеловека, лишенного недостатков…
Уго спросил себя вдруг, а не было ли его нежелание иметь ребенка на самом деле вызвано мыслью, что он может умереть со дня на день. Он знал по опыту, каким бесстрашным может он быть в одних обстоятельствах и как ему не хватает храбрости в других.
Уго давно уже ощущал разлад между собой и миром, и разлад этот все увеличивался. Он сознавал эту слабость и понимал, что в ней – его сила: отсюда он черпает волю совершать те безумные поступки, на которые никто другой не решится, отсюда же – его способность выживать. Ну конечно, ему еще и везет. Но чем больше мир восхищался его подвигами, тем меньше ценил их он сам, все чаще завидуя тем, кто живет «нормально». Он не мог сознаться в мучающих его сомнениях. Он был способен признать свои страхи, но не смятение. Он чувствовал, как на его шее затягивается удавка, – и чем сильнее он рвался на волю, тем теснее сжимался этот гордиев узел; возможно, помочь ему разрубить его мог только кто-то посторонний, а это было физически невозможно: он вечно пропадал где-то в горах. И потом, каждый его подвиг приносил ему только временное освобождение; он «бросал вызов» каждой новой горе (как выражаются теперь газеты на своем сленге, предпочитая примитивный школьный словарь), но ему не удавалось забыть свою болезнь, он нес ее с собой все дальше и выше. Ему не становилось лучше: просто в горах он больше о ней не думал. Но возвращаясь, как всегда с победой, он вновь встречался лицом к лицу с теми же вопросами, с теми же страхами, и его охватывало сожаление о той спокойной жизни, которой жили все и которой у него никогда не было: о доме, семье, детях, самой обыкновенной жизни, о планах на будущее, на много лет вперед – основательных, избитых, плоских, о крепко вросших в землю корнях и опыте, который он мог бы передать потомкам.
