– Коленька! – начала она сладчайшим голосом. – Ты, говорят, сочиняешь музыку?
Я продолжал переминаться, решительно не зная, что ответить. На всякий случай я что-то длинно промычал…
– Так ты сочиняешь или не сочиняешь музыку? – так же нежно переспросила она, и я как-то сразу понял, о чем моя мама и докторша разговаривали на кухне.
Виолончель над моей головой начала вдруг быстро подниматься вверх и уменьшаться в размерах, но я вспомнил о «Трех богатырях», и она зависла на месте.
Нужно было срочно поворачивать ситуацию в свою пользу. Я промычал что-то неопределенное.
– Ну так вот, – продолжала директриса, – в следующий четверг, утром, ты должен прийти в «директорский класс» консерватории к Виссариону Яковлевичу Шебалину.
Виолончель над моей головой вновь начала уменьшаться.
– И ты должен принести ему свои сочинения.
Виолончель остановилась и начала опускаться, ибо я четко сознавал, что с таким сочинением, как «Три богатыря», не смог бы явиться даже к самому себе. Однако очередным мычанием изобразил понимание требуемого, попятился к двери и выскользнул из кабинета. Наконец нашелся способ избавиться от проклятого ящика, который я должен был каждый день с отвращением перепиливать!
Я испытывал великие муки, истекал потом и проклинал несчастную виолончель. Она все эти три дня постоянно менялась в размерах – в зависимости от моих успехов. Наконец мне удалось сочинить шестнадцать тактов Лунной сонаты в до мажоре (а не в до-диез миноре, как у Бетховена). Сочинительство завершилось в среду вечером. Назавтра следовало идти к Шебалину…
Осенью 1942 года я явился в «директорский» класс Московской консерватории, имея в композиторском портфеле шестнадцать тактов Лунной сонаты в до мажоре с русской мелодией в басу. На месте Шебалина я сильно усомнился бы в возможностях двенадцатилетнего абитуриента, но Виссарион Яковлевич разглядел в этих шестнадцати тактах нечто, давшее ему возможность принять меня в свой класс. Прием был завершен диалогом, который я впоследствии часто вспоминал в подходящих случаях. Жаль, что этих случаев было слишком много!
ШЕБАЛИН. Ну вот, мальчик, мы с тобой начнем заниматься… Ты не боишься?
(Я непонимающе таращусь на Виссариона Яковлевича и, на всякий случай, молчу.)
Видишь ли, я обязан тебя кое о чем предупредить. Сейчас ты будешь заниматься со мной в ЦМШ, потом, даст Бог, в консерватории, и все будет хорошо и спокойно. Но когда мы расстанемся и ты, оставшись один, захочешь писать музыку так, как ты сам считаешь нужным, я повторяю – так, как ты
