В другой раз мы отправились к Перотти, которые жили в настоящем крестьянском доме, с сеновалом и хлевом, на полпути между большим домом и фруктовым садом у стены Ангелов.
Нас встретили жена Перотти, Витторина, бледная женщина неопределенного возраста, печальная, худая, как жердь, и Италия, жена старшего сына, Титты, тридцатилетняя женщина родом из Кодигоро, полная и крепкая, с водянистыми голубыми глазами и рыжими полосами. Она сидела у порога дома на плетеном стуле, окруженная курами, и кормила ребенка грудью. Миколь наклонилась приласкать малыша.
— И когда же ты снова пригласишь меня на фасолевый суп? — спросила она у Витторины на диалекте.
— Когда хотите, барышня. Когда вам будет удобно…
— На днях мы должны это обязательно устроить, — добавила Миколь, обращаясь ко мне. — Знаешь, Витторина варит потрясающий фасолевый суп. Непременно со свиной грудинкой…
Она засмеялась и добавила:
— Хочешь взглянуть на хлев? У нас целых шесть коров.
С Витториной во главе мы направились к хлеву. Женщина открыла дверь большим ключом, который держала в кармане черного передника, и отошла в сторону, пропуская нас вперед. Когда мы проходили мимо нее, я поймал ее взгляд, брошенный на нас украдкой: полный заботы и, как мне показалось, тайного удовлетворения.
Третье паломничество было в священное место «зеленого рая детской любви».
По этим местам мы постоянно проходили в предыдущие дни, но ни разу не остановились. Вот и то самое место у ограды, сказала Миколь, показывая пальцем, куда она обычно ставила лестницу, а вот и зарубки (да-да, именно зарубки!), которыми она пользовалась, когда лестницы не было.
— Как ты думаешь, может, стоит повесить сюда памятную дощечку? — спросила она.
— Уверен, что у тебя уже и текст готов!
— Почти. «Отсюда, несмотря на бдительность двух страшных псов…»
— Стой! Ты говорила о дощечке, но для такой надписи, боюсь, тебе понадобится целая стена, вроде той, на которой высечен Манифест о победе. Вторая строка слишком длинная.
Мы поспорили. Я играл роль упрямого спорщика, а она, в свою очередь, повышая голос и ребячась, обвиняла меня во «всегдашней мелочности». Ясно, кричала она, я сразу почуял, что у нее и в мыслях не было вставить мое имя в эту надпись, поэтому я из зависти даже выслушать ее не желаю.
Потом мы успокоились. Она снова начала рассказывать мне о том времени, когда они с Альберто были детьми. Если я хочу знать, то они оба, и Альберто, и она, всегда завидовали тем, кто, как я, учился в обычной школе. Я могу поверить? Они каждый год ждали, когда же наконец наступит время экзаменов, чтобы и им можно было пойти в школу.
