Писатель обладал удивительной работоспособностью. Был чрезвычайно требователен к себе. Прежде чем приступить к работе над произведением, он тщательно изучал материал, анализировал факты, события и только после этого садился за чистый лист бумаги. Писал не спеша, вдумчиво, работал над каждым словом, образом, эпитетом, о чем он рассказал в заметках «Моя работа в Нюрнберге». Был нетерпим к штампам, шаблонам, разного рода «стилистическим цветочкам» и «энциклопедической эрудиции». Считал, что писатель должен писать «правду и только правду в большом и малом». С исключительным доверием относился к читателю. Главное — «заставить самого читателя мыслить».
Был он человеком неспокойным и любознательным. С юношеских лет очень любил путешествовать. Незадолго до трагической смерти, после очередной поездки по Закарпатской земле, он, шутя, сказал, что вот, когда он постареет и не будет сил путешествовать, тогда сядет за свой письменный стол и напишет самую главную книгу обо всем виденном, пережитом, передуманном. Есть что-то неумолимо жестокое и непоправимое в том, что не стало человека, который так доверительно признавался, что «до боли страстно хочется жить». В расцвете творческих сил, больших замыслов он погиб, как солдат в бою. 24 октября 1949 года под видом «просителей» враги пришли на квартиру писателя с топором и за письменным столом злодейски зарубили его.
Уже сразу после войны Я. Галан призывал советских людей к бдительности, ибо, как дальновидно писал он в памфлете «Их лица», «отродье фашистского сатаны» еще не исчезло «с лица земли». Темные силы, те силы, которые породили Муссолини и Гитлера, «еще живут и действуют», а это накладывает на каждого из нас обязанность последовательно и беспощадно бороться с реакцией «во всех ее проявлениях». В статьях, памфлетах писатель предупреждал «не убежденность, трудового нем И в этой борьбе дело прогресса и у советского слово
он вошел только
Борис Буряк
I
Когда его ввели в зал суда, там еще никого не было. За окнами уже третий день бесновалась метель, и сквозь облепленные снегом стекла в зал заползали сумерки. Он сидел между двумя хмурыми конвоирами и робко покашливал хриплым, глубоким кашлем. Ему было неловко нарушать своим кашлем тишину и сидеть на самой середине огромного зала, куда его привели и усадили так, чтобы все могли осматривать его невзрачное крестьянское лицо, его старую, потертую куртку и военные, еще русские, сапоги со смешно загнутыми носами. Он знал, что его опять будут допрашивать об этой неинтересной, осточертевшей ему истории, и хоть не станут больше остервенело бить в зубы и под бороду, все же придется снова, в четвертый или пятый уже раз, рассказывать про эту гниду — осадника Миколайчика, про собачью его душу, про неудачное нападение на него и глупое бегство с девчонкой на руках.
