Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:
– Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!
Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.
– А ты, Федя, – перегнулся Степан к Шелудяку, – закажи все добро в Ямгурчеев городок тащить. Завтра там его и подуваним.
– Ладно, батька! – покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.
– Пейте, браты есаулы! – закричал Степан. – Пейте, казаки! А ну!
– Помнишь, атаман, – сказал ему Терской, – как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!
– А ну!
– Подтягивайте, хлопцы!
Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Протекала, пролегала мать Камышинка – река:
Как с собой она вела круты красны берега.
Круты красны берега и зеленые луга…
Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: «Вот она, жизнь молодецкая!»
Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.
– Ну, братцы, – вдруг сказал Степан, – а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, – сказал он Василью, – ты спать‑то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!
Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.
Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.
Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.
– Что там деется? – машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.
– А лиходеев бьют! – ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.
Одни, что‑то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого‑то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:
