– Очнулся! – раздался подле него голос.
Он повернул голову и увидел тощего старика, в котором сразу признал Еремейку, лукоперовского знахаря. Кровь застыла в его жилах, волосы зашевелились на голове. Какую муку и позор ему еще придумали?..
– Разве мало им мести? – глухо спросил он. – Чего они еще захотели от меня?
Старик понял его мысли и покачал головою.
– Не бойсь, не бойсь, ты не у ворога! Еремейка не выдаст, кого хоронит.
– Так ты… – с надеждою в голосе начал Василий.
– Да, кабы не я, псы бы тебя съели, – перебил его старик. – Иду это я из лесу, что дымом тянет? Подхожу, а на месте твоей усадьбы‑то пеньки горелые. Вижу там, подале, собаки что‑то словно грызутся. Подошел ближе: лежишь ты ровно туша свежеванная, а вкруг псы, и один‑то пес тебя защищает, а его грызут. Тут я разогнал их, тебя‑то, молодец, до ночи стерег, а ночью сюда приволок, благо, у меня тут лазейка есть!.. Ты здеся пластом три дня лежал. Все без памяти.
– Спасибо, дедушка, – со слезами на глазах проговорил Василий, – Бог тебя… – Он не кончил и протяжно застонал.
– Больно? – участливо спросил Еремейка.
– Саднит, жжет… испить бы!
– Это можно! Я тебе кваску, кисленького! – старик ушел и через минуту вернулся с деревянным ковшом холодного квасу. Василий жадно осушил ковш.
– Теперь полежи малость, – сказал ему Еремейка, – а опосля я приду; опять тебя мазью натру. Спина‑то уж заживать стала. Скоро совсем молодцом встанешь!
– Скорей бы! – проговорил Василий, и измученное лицо его вспыхнуло. Старик понял его и усмехнулся:
– Успеешь еще!..
В тишине и покое, при заботливом уходе Еремейки, Василий слез с полка уже на третий день после того, как очнулся. Старик поместил его в своей кладовой, и Чуксанов, несмотря на то что жил в усадьбе своего ворога, был безопаснее, чем в каком ином месте.
Старик смеялся тихим, беззвучным смехом.
– Меня они все чураются, – говорил он, – днем‑то еще туда – сюда, а к вечеру и – ни Боже мой! За колдуна почитают, а мне то и на руку. Не бойсь, сюда не заглянут.
По вечерам он звал Василия в свою горницу и они вместе ужинали, а там говорили, иную пору до первых петухов. Ряд бесед на одну и ту же тему открыл сам Еремейка.
– Как это увидел я тебя, – сказал он, – сейчас смекнул, что это его рук дело, – он показал на стену, за которой находилась усадьба, – а днем‑то накануне я его лечил. Тоже избили его. Это, выходит, ты его, а он тебя. За что ж подрались‑то?
– Горе тут мое, дедушка, сворожено! – с горечью сказал Василий. – Поначалу я им ничего не сделал, а теперь им смертельный враг. Полюбил я – от тебя не буду таиться – Наталью ихнюю, и она меня…
