В субботу или воскресенье хорошо прийти в диспансер. Тишина. Ни телефонного звонка. За час покоя разберешься и сделаешь больше, чем за неделю. Если убрать все «водопады» и «смерчи» — сколько же я могу сделать один! Сам сделаю обход всех больных (и еще три раза по столько), сделаю все назначения, сам прооперирую. Ассистировать будет мною же подготовленная сестра. Сам же приму всех больных в поликлинике, сам же сделаю им облучение при помощи существующих лаборантов. Мне нужен гистолог, анестезиолог, врач-лаборант и рентгенолог. Все остальное сделаю сам, и буду счастлив.
В 1965 году, еще до создания диспансера, мне пришлось работать ординатором в хирургическом отделении больницы скорой помощи. Всех врачей забрали тогда на гражданскую оборону, а меня оставили, поскольку у меня была областная прописка и я в городских мероприятиях не значился. В отделении неотложной помощи на сто коек я остался один вместо всех врачей на две недели, и это были самые прекрасные дни моей жизни: уехали все, никто не мешал, мероприятия прекратились, осталась одна работа в чистом виде.
О «чистой» работе мечтают многие. Заведующая отделением детской ортопедии сначала выдвинула совсем детский проект: перерезать в отделении телефонный кабель, запереть двери на ключи и — работать. А потом предложила более зрелую идею: работать в воскресенье и в субботу, когда телефоны молчат, курьеры не ходят, административная жизнь замирает. В таких идеальных условиях можно успеть очень много, а отдыхать — в понедельник и вторник. Как раз и начальство требует, чтобы работала больница всю неделю по скользящему графику. На том и сыграть.
Эту модель я тоже использую в модификации: никогда не хожу в отпуск летом. Самые ретивые в это время на Черном море, сил набираются. В октябре, примерно, хорошо отдохнув, кидаются они в работу. А я — в отпуск: опять разминулись. Потом годовой отчет, Новый год, весну перекантовать, а летом — опять замирают они. Пока — все мелочи, небольшие тактические приемы, а нельзя без них, нужны эти мелочи, чтобы выжить.
Еще одна маленькая модель: забегает в кабинет возбужденная женщина. Начинает с угроз, это сейчас принято. Потом проясняется: хочет положить в стационар старуху 96-ти лет, которую, конечно, лечить уже нельзя. Таких, так называемых инкурабельных больных, в городе примерно 200 человек. У нас 65 мест, и эти места нужны для тех, кому можно помочь. Еще нам нужны места, чтобы принять сельских пациентов из тех районов, где онкологов нет. Но вот этой женщине, которая сейчас возмущается и угрожает, этой женщине не хочется ухаживать за больной матерью, тем более, что она дочь не родная, а приемная. И взяли-то ее из детского дома в 1928 году, чтобы получить лишний кусок земли под огороды, и обращались с ней плохо, и не обязана теперь она эту старуху досматривать, и нету таких прав. А как раз права и существуют на бумаге. Есть приказ Министра здравоохранения СССР, который запрещает госпитализировать инкурабельных больных в онкологические станционары. Во-первых, из рациональных соображений: специализированных онкокоек очень мало, к тому же эти койки — дороже обычных, к ним привязаны источники ионизирующего излучения, и вся лучевая служба, и защита от излучения и т. д. Во-вторых, соображения гуманные: несчастные раковые больные наблюдают мучительную смерть от рака, многие теряют надежду, отказываются от лечения как раз те, кого можно спасти, иные покушаются на самоубийство. Нет большего горя для онкологического стационара, чем госпитализация инкурабельных. Вот и приказ министра. Только обстоятельства — сильнее приказа. Все ходы я уже знаю наперед. Сейчас откажу этой возбужденной женщине, побежит она повыше, начнет там шуметь, права качать. Кому охота связываться? Заставят меня положить, чтобы тихо было. И удивляться нечему: я ведь тоже от своих требую, чтобы тихо. А напишет она жалобу — еще хуже, все равно что-нибудь да найдут на проверке. Да и как не найти, если правила мы всегда нарушаем. А правила не нарушим — живы не будем — остановится все.
