Однажды вечерком сидел он на завалинке у Сорочихиной хаты и покуривал трубку. За последнее время он частенько сиживал тут. Галина той порой с ребятишками бегала по улице, не чуя, что решалась ее участь. Осенний вечерок выпал ведряный, красный. Задумчиво смотрел Колобяк на заходившее солнце…
– Знаешь что? – вдруг заговорил он, обращаясь к Сорочихе. – Ты – без мужа, я – без жены. Отдавай свою хатку в наем, а сама перебирайся ко мне в хозяйки! Будем вместе век вековать.
Сорочиха будто бы растерялась от неожиданности и рот разинула, а на самом-то деле просто обрадовалась.
– А соседи-то, Михайло, что скажут? Вот скажут… – затянула Сорочиха.
– Что такое скажут? А ну их! – успокаивал ее Колобяк.
– Сам, поди, знаешь: как дети-то с мачехой обращаются… – с горьким вздохом промолвила Сорочиха. – Про мачеху и в старых песнях-то все неладно поется.
А Михайло стал пуще уговаривать ее.
Наконец Сорочиха расплакалась и ушла к себе в хату. На другой день они ударили по рукам, а через месяц и свадебку сыграли.
– Галя! Вот тебе мамка! – весело сказал дочери Михайло, возвратившись от венчанья.
– Нет, тятя! – тихим, грустным, нерешительным тоном промолвила девочка. – Нет у меня мамы! Маму землей засыпали и красный крест ей на могилке поставили… А это не мамка, это – Сорочиха.
– Глупа еще! – как бы извиняясь за дочь, пробормотал с недовольством Михайло и нахмурился.
Не вспомнилась ли ему его первая свадьба, его покойная жена? Он еще пуще нахмурился бы, если б кто-нибудь шепнул ему, что худо быть Гальке сиротой, но жить с недоброй мачехой – того хуже…
Впрочем, первые три-четыре месяца дело еще шло ни шатко ни валко. А затем Сорочиха понемногу стала показывать себя и отцу и дочери в настоящем свете. У добрых людей, глядишь, уже и печь истоплена, бабы делом занимаются, а наша Сорочиха еще спит, а если не спит, то лежит да потягивается. Встанет, наконец, поднимется, с охами да вздохами затопит кое-как печку, а сама уйдет на улицу и по целым часам с кумушками стрекочет – «тары-бары да красные товары…» Оттого-то щи у нее вечно уплывают, хлеб сгорает в уголь, все-то у нее недосол или пересол. А ей и горюшка мало. Ей только бы из избы увернуться, – гуляет себе да песенки распевает. В избе до самого вечера ничего не прибрано, а вечером уже не для чего убирать. Заворчит, бывало, Колобяк на жену, а та ему сто слов в ответ.
– Не разорваться мне на вас – на двоих! Сидите и так! – крикнет, бывало, Сорочиха, так, что оконница задребезжит.
