– Где же это ты достал?
– Платон Абрамыч. Кушай-кась. Не забывают старика. Как только навернется от них попутчик, завсегда что-нито приспособит с ним: бараночек фунт, водочки полуштофчик (своя у них)… Утешают.
Через неделю опять тащит дед к чаю что-то в небольшой берестовой набирке и опять улыбается.
– Полакомься! – угощал он, высыпая на блюдце. Оказалась малина, впрочем, не особенно свежая и отборная.
– Опять Платон Абрамыч?
– От них. От невестки это нищая принесла. «Отдай, – говорит, – дедушке полакомиться… Ему, беззубому, это будет в самый раз»… Утешают.
Старик перекрестился и с особым удовольствием стал жевать, деликатно отправляя в рот по одной ягодке.
– Это у них своя?
– Своя. Большую торговлю этим товаром ведут. Скупают у мужиков да в город справляют.
– Можно бы и побольше прислать тебе от большой-то торговли.
– Ну-у! Зачем баловать? Дело у них торговое. Эдак всем-то раздашь – и торговать нечем. И малым утешить хорошо.
– А помогают они вам чем-нибудь?
– По-мо-гают… ка-ак же!! По-мо-гают, – протянул как-то нерешительно старик, – только господь пока миловал, Антон к ним не толкался еще… Обходимся как-никак… Признаться сказать, тугоньки они на деньги-то, тугоньки. Дело торговое, в нем без этой придержки себя – нельзя.
Дед оставил на блюдечке несколько ягод и пошел с ними искать внука. «Васютка! Ва-ась!» – кричал он на улице и долго еще ходил по деревне с блюдцем в руках, разыскивая внука и говоря на вопросы любопытных баб: «Платон Абрамыч с супругой все нас, старого да малого, балуют! Всё они утешают… Такие дети у меня вышли – на редкость! Слава создателю!»
По вечерам, когда уже окончательно потухала вечерняя заря и длинные тени ночи медленно наплывали из-за окрестных холмов на ложбину, в которой ютилась деревенька мы обыкновенно сходились с Антоном на завальне избы. К этому времени он успевал прикончить все работы и считал уже совершенно позволительным отдохнуть. Так как вместе с тенями ночи наплывали на деревеньку и холодноватые полосы тумана, то Антон выходил всегда закутавшись в какой-то старый, рваный шугайчик. Покряхтывая и беспечно улыбаясь, он неторопливо набивал и закуривал трубку. Он был вообще молчалив. На вопросы отвечал односложно; из него, что называется, надо было клещами вытягивать ответ. Вероятно, скудость интересов и постоянная работа в одиночку в поле окружали его ум и душу какою-то поэтическою неподвижностью. Впрочем, эта неподвижность была только кажущаяся; на самом же деле в его душе, хотя и очень медленно, словно родник, пробивающийся тонкою струйкой под мягким, густым ковром травы, но все же текла таинственная струя своеобразной жизни. Вообще неразговорчивый, не умевший отвечать на вопросы, он иногда вдруг заговаривал и поражал неожиданными замечаниями.
