– Что это вы? совсем переселяетесь?
– На ваше местечко, господин!.. Что ж такому простору впусте находиться?.. Это и перед богом грех! – отвечал Платон Абрамыч с каким-то особенным, нахальным лицемерием.
– Мы, милый барин, не только что себе, а и другим сумеем удовольствие составить, – дополнила Маланья Федоровна.
– А как ваша постройка на старом пепелище?
– Постройка, господин, от умного человека никогда не уйдет! Мы завсегда сумеем построиться, если в этом надобность будет, – несколько туманно объяснил он.
Я сошел к деду. Он лежал на нарах, навзничь, сложив на груди руки. Лицо его было строго и даже сердито.
– Ну, что, дедушка, как можется? – спросил я, подсаживаясь на лавку.
Он отвечал не скоро.
– Смерть идет, Миколай Миколаич, – проговорил он серьезно и неторопливо.
– Поправишься, – успокоил я. – А что, дедушка, разве ты боишься умереть?
– Нет, умереть я не боюсь. Я только до времени умереть боюсь… Потому не все я в закончание привел, в чем, значит, человеку произволение жизни.
Он говорил медленно, с передышкой.
– Думал, все исполнил… Ан, выходит, жизнь-то не скоро учтешь. Учел раз, ан она опять вперед тебя ушла… Только в последний час и учтешь. Ты бы мне завещание написал, – сказал он, – так, чернячок… Для нашего обихода и этого будет… Да в другое время и без него бы обошлось. А теперь…
– Изволь.
Я взял бумагу и перо и приготовился писать.
– А ты перекрестись. Перекрестимся перед началом.
Следовало короткое завещание, по которому он отказывал своему названному внуку, Василью, 15 рублей деньгами, которые лежали у него в изголовье, зашитые в груди кафтана. Тем все и кончилось.
– А сыновей что же ты не упомянул?
– Сыновей я отделил как следует, по дедовскому завету. А слышь! – вдруг спросил он, – Платон-то Абрамыч совсем к нам перевозится?
– Да.
Он замолчал.
– Не совладать им одним, не совладать… На меня люди скажут! – стал выговаривать он, словно в бреду, смотря неподвижно в потолок. – Пока жив – ничего, а умер… всяко бывает, всяко… Не совладать им одним… До суда доведут… А суд – все людской суд, не божий… Ты тут, что ли, Миколаич? – спросил он.
– Здесь, Абрам Матвеич, здесь.
– Ты что ж меня Авраамом-то ноне не зовешь? Давно уж что-то не звал… А и по деревне уж твое прозванье пошло.
– Разве нравится тебе?
– Недостоин, – проговорил он, помолчав, и затем смолк совсем.
Я положил написанную черновую завещания ему под изголовье и вышел.
На следующий день погода разведрилась. Осеннее солнце было ярко, но холодно. В свежем, прозрачном воздухе медленно плыли серебряные нити паутинника. Словно какая-то сила невольно тянула вон из дома, на волю, на простор. Мне хотелось воспользоваться последними хорошими днями своего деревенского житья, и я собрался на охоту. Хотя поднялся я утром очень рано, однако на половине деда Абрама было уже сильное оживление – говорили громко, крупно, хлопали особенно сильно дверями. Я сначала подумал, не умер ли дед. Но строгий час смерти невольно сокращает и смиряет даже самых сильных хищников… Когда я вошел во двор умываться, встретившаяся мне Маланья Федоровна не только обычно не приветствовала меня льстивым приветствием, но как-то особенно сердито шмыгнула мимо меня. Самовар принес мне Антон, как и всегда, благодушно-молчаливо улыбавшийся.
