Мейфилд заметил, что я не предаюсь общему веселью как положено, с душой, и спросил, обиженный:
— Мои женщины тебя не устраивают?
— Нет, женщины — первый сорт.
— Тогда чего скис? Может, дело в бренди?
— И бренди у вас отменный, спасибо.
— Здесь накурено? Хочешь, я прикажу проветрить? Или тебе опахало?
— Не надо, все хорошо.
— Тогда в чем же дело? У тебя на родине принято недобро коситься на хозяина? — Мейфилд обратился к Чарли: — Честно признаться, я был в Орегоне, но как-то не интересовался его бытом.
— Что за дела привели вас в Орегон? — спросил Чарли.
— Сейчас уже не упомню. В юности меня часто посещали отчаянные мысли, и я гонялся то за одной мечтой, то за другой… В Орегоне, кстати, понес огромный убыток. Меня ограбили. Один хромец. Вы двое не хромаете, а?
— Вы сами видели, как мы вошли, — ответил Чарли.
— В тот момент я не обратил внимания. — Полушутливым тоном Мейфилд спросил: — Не соизволите ли встать и щелкнуть каблуками?
— Решительно возражаю, — ответил я.
— У нас обоих ноги крепкие и здоровые, — уверенно добавил Чарли.
— Но каблучками не щелкните? — спросил у меня Мейфилд.
— Да я скорее подохну.
— Какой недружелюбный, — заметил Мейфилд моему братцу.
— Сегодня — он, завтра — я, — ответил Чарли.
— Ну, сегодня мне больше нравишься ты, — заключил Мейфилд.
— Так что забрал у вас тот хромой? — спросил Чарли.
— Мешочек золотой пыли на двадцать долларов и кольт-патерсон с перламутровой рукояткой, которому вообще цены не было. Салун, в котором меня ограбили, назывался «Царственный боров». Вы, парни, как, бывали в нем? В малых городках дела идут то на лад, то под гору. Не удивлюсь, если этого салуна больше нет.
— Он стоит, как и стоял.
— У того хромца был при себе ножик с загнутым лезвием, по типу серпа.
— А, так это ж Робинсон, — вспомнил Чарли.
Мейфилд резко выпрямился.
— Как? Ты его знаешь? Уверен?
Чарли кивнул.
— Вашего хромца зовут Джеймс Робинсон.
— Ты что творишь? — спросил я у Чарли, и тот, пока Мейфилд возился с пером и чернильницей, записывая имя обидчика, ущипнул меня за бедро.
— Он так и живет в Орегоне? — затаив дыхание, спросил Мейфилд.
— Да, никуда он не делся. При нем все тот же кривой нож, а хромота давно прошла, временная хворь. Правда, сыскать Робинсона легко: все в том же салуне. Он сидит себе, пьет и откалывает шуточки, над которыми никто не смеется. Такие вот они глупые и неуместные.
— Частенько я его вспоминаю, — признался Мейфилд. Убрав перо в подставку, он сказал: — Я его тем же серпом и выпотрошу, а потом за собственные кишки подвешу.
