Мне она ничего не сказала, но слух определенно прошел, поскольку в тот день, после обеда, старшая мисс Флоренс Хелбёрд, остановив меня у двери в гостиную своей племянницы, пригласила пройти на их половину — я видел, что она была очень взволнована. Знали бы вы, через какую жуткую пытку я прошел: мы сидели на стульях с тонкими изогнутыми ножками, в гостиной, обставленной на старый манер, в колониальном стиле, — по стенам висели вырезанные силуэты, миниатюры, портрет генерала Брэддока,[50] и повсюду чувствовал сильный запах лаванды. Бедные старые девы намучились не меньше моего — не могли выдавить из себя ни одного внятного слова. Разве что руки не заламывали — все хотели дознаться, учитываю ли я разницу темпераментов моего и Флоренс. Не поверите — они проявляли почти материнскую заботу, стараясь выяснить, насколько соответствует беззаботный гений Флоренс моим добродетелям солидного и серьезного человека.
Ибо таким они меня отныне считали — солидным и серьезным. Возможно, из-за того, что как-то в разговоре я обронил, что ставлю генерала Брэддока выше генерала Джорджа Вашингтона. И это их пленило — ведь во Время войны за независимость Хелбёрды были на стороне побежденных, почти все потеряли и оказались мишенью для нападок. Сестры не могли простить такой несправедливости.
Но несмотря на чувство симпатии ко мне, мысль о нашем с Флоренс отъезде в Европу приводила их в ужас. Они буквально зарыдали, услышав, какую участь уготовил я для их племянницы. В их глазах Европа была помойкой, средоточием зла, распущенности. Они полагали, что их исторической родиной, как и другими странами, правят христиане, забывшие Бога. В общем, возражениям и причитаниям их не было конца. Брак для них священен — вот что мне дали понять. Правда, ни та, ни другая не решились произнести слово «священен». Зато почти проговорились насчет легкомысленных поступков Флоренс в девичестве — правда, сказано об этом было вскользь, обиняками.
Помню, тут я встал и объявил: «Мне все равно. Пусть бы даже Флоренс ограбила банк — мы все равно поженимся, и я увезу ее в Европу».
При этих словах мисс Эмили зарыдала и упала в обморок, а ее сестра, вместо того чтобы помочь ей, бросилась ко мне на шею, умоляя:
«Джон, ради Христа, не делайте этого. Вы потом пожалеете. Ведь вы достойный молодой человек». Я выскочил вон из комнаты, чтобы позвать на помощь Флоренс, — ее тетушка по-прежнему лежала без чувств, — и последнее, что я услышал, выбегая, были слова мисс Флоренс-старшей:
