Нет, все не так! Какой, к черту, менуэт — тюрьма! Не было музыки — мы вчетвером сгрудились в одиночке, где стоял истерический женский визг. Его не было слышно только потому, что его заглушал стук колес нашего экипажа, катившего по темным аллеям Таунус-Вальда.
И все же музыка была, клянусь именем Создателя! Было солнце, звучала музыка, били фонтаны в виде каменных дельфинов. Я думаю: — ведь если мы, четверо взрослых людей с одинаковыми вкусами, с одними и теми же желаниями казались — нет, не казались, мы были все вместе заодно, то это не могло быть ложью. Если девять лет подряд я обладал красивым яблоком, не зная, что оно с прогнившей сердцевиной, и обнаружил изъян только спустя девять с половиной лет за какие-нибудь четыре дня, — так разве неправдой будет сказать, что в течение целых девяти лет я был обладателем райского яблока? Наверняка в таком же неведении пребывал и Эдвард Эшбернам, и его жена Леонора, и бедная милая Флоренс. Хотя, конечно, если задуматься, получается немного странно: девять лет подряд не замечать гнильцо, по крайней мере, у двух опор нашего четырехмачтового судна, не видеть никакой угрозы нашей безопасности. Двое из нас уже мертвы, а мне все еще трудно в это поверить. Не знаю…
Душа человеческая — потемки. Ничего о ней не знаю — абсолютно ничего. Знаю только, что я одинок, одинок страшно. Не видать мне больше домашнего очага, не вести задушевные беседы. Отныне курительная комната для меня — это совершенно непонятный симулякр, дымовая завеса. Хотя, Господи, о чем мне еще, кажется, знать, как не о домашнем очаге и курительной комнате, где, собственно, и прошла вся моя жизнь? Я сказал: «тепло домашнего очага»? Ну да, для меня его воплощала Флоренс. Думаю, те двенадцать лет, что мы прожили вместе, с того памятного дня, когда море штормило и у нее начались перебои в сердце, я ни минуты не спускал с нее глаз. Только проверив, что она спокойно спит в своей постельке, я позволял себе спуститься вниз поболтать с приятелями в гостиной или курительной, сделать променад перед сном, выкурить на ночь сигару. Понимаете, я вовсе не виню Флоренс. Но мне непонятно, откуда она все это узнала? Как ей стало всё известно? Во всех подробностях? Боже! Вроде и времени-то не было. Разве что в промежутках, когда ей делали маникюр, а я принимал ванны или занимался у шведской стенки. Мне ведь надо было поддерживать форму, раз я оказался на положении усердной, сверхзаботливой няньки. Точно, это происходило в перерывах. Но все равно промежутки были слишком короткими, чтобы успевать вести потрясающе длинные светские беседы, Леонора рассказывала мне о них уже много позже. А как Флоренс ухитрялась выступать посредницей в их отношениях — я имею в виду Леонору и Эдварда Эшбернама, используя для тонких дипломатических переговоров предписанные врачом прогулки по Наухайму и его окрестностям, — непредставимо! После этого трудно поверить, чтобы Эдвард и Леонора за все это время не обменялись друг с другом наедине ни словечком. Каковы, однако, люди, а?
