В овчинной мантии, в короне из собаки,
Стоял мужик на берегу реки,
Сияли на траве как водяные знаки
Его коровьи сапоги.
Его лицо изображало
Так много мук,
Что даже дерево — и то, склонясь, дрожало
И нитку вить переставал паук.
Мужик стоял и говорил:
«Холм предков мне немил.
Моя изба стоит как дура,
И рушится ее старинная архитектура,
И печки дедовский портал
Уже не посещают тараканы —
Ни черные, ни рыжие, ни великаны,
Ни маленькие. А внутри сооружения,
Где раньше груда бревен зажигалась,
Чтобы сварить убитое животное, —
Там дырка до земли образовалась,
И холодное
Дыханье ветра, вылетая из подполья,
Колеблет колыбельное дреколье,
Спустившееся с потолка и тяжко
Храпящее.
Приветствую тебя, светило заходящее,
Которое избу мою ласкало
Своим лучом! Которое взрастило
В моем старинном огороде
Большие бомбы драгоценных свекол!
Как много ярких стекол
Ты зажигало вдруг над головой быка,
Чтобы очей его соединение
Не выражало первобытного страдания!
О солнце, до свидания!
Недолго жить моей избе:
Едят жуки ее сухие массы,
И ломят гусеницы нужников контрфорсы,
И червь земли, большой и лупоглазый,
Сидит на крыше и как царь поет».
Мужик замолк. Из торбы достает
Пирог с говяжьей требухою
И наполняет пищею плохою
Свой невзыскательный желудок.
Имея пару женских грудок,
Журавль на циркульном сияет колесе,
И под его печальным наблюденьем
Деревья кажутся унылым сновиденьем.
Поставленным над крышами избушек.
И много желтых завитушек
Летает в воздухе И осень входит к нам,
Рубаху дерева ломая пополам.
О слушай, слушай хлопанье рубах!
Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах
И в каждом камне Ганнибал таится
Вот наступает ночь Река не шевелится.
Не дрогнет лес И в страшной тишине,
Как только ветер пролетает.
Ночное дерево к луне
Большие руки поднимает
И начинает петь. Качаясь и дрожа,
