— Главу мою вы поняли совершенно верно, господин Звонцов, и содержание хорошо передали. А я добавлю к тому же, что располагаю статистическими данными и математическими выкладками, подтверждающими: сколько преступлений совершается в том или ином селении, ровно столько же бесов обитает в нем, и неуклонно растущее число невинных узников в местной тюрьме тоже зависит от этой цифры, — заявил Ауэрбах.
«Ничего себе математическая логика! Кажется, старик слишком увлекся католической схоластикой, и это пошло не на пользу его рассудку. Он теперь наверняка знает, сколько бесов на конце иглы!»[30] Десницыну совсем не нравились эти схематичные построения, и еще он решил, что от Ауэрбаха бесполезно ждать ответа на поставленные вопросы. Профессор тем временем пустился в рассуждения:
— Во время пребывания в тюрьме я убедился на собственном опыте, что существуют криминальное тело и криминальные мысли. Тело не ведает точно, что творит, и совершает преступление, так сказать, неумышленно. Криминальные мысли совершенно точно знают, что делают. Меня все это навело на размышления, а присущи ли вообще человеку криминальные мысли?! Есть же причина, по которой мы были подняты над уровнем животных? Человеческая природа — это величайший триумф, но также источник нашего падения. Мы все стремимся к благороднейшим целям, но все же слишком часто погрязаем в самых низменных желаниях.
Арсений не хотел вдаваться в подобные теории и уже остерегался повторять свои вопросы. «От греха подальше! — рассуждал он. — Подобной назойливости и упрямства Мефистофель ни за что не простит». Не хватало еще зарваться и «провалить» экзамен, товарища подвести — будут тогда «философствовать» они в России! Нет уж, хватит, пожалуй.
С прищуром глядя на Арсения, Мефистофель изрек:
— Ну-с, с Гёте мне все ясно. Ваши знания в немецкой литературе исчерпывающи, а с принципиальностью… знакомая история — неисправимый православный максимализм! Склонность к преувеличению.
Язвительная фраза не могла не задеть Арсения за живое, и он напрочь потерял чувство самосохранения. Уголки губ задрожали.
— Во всяком случае, это лучше, честнее, что ли, лютеранского рационализма! Кстати, и Фауст тоже хотел «алгеброй гармонию поверить», пока не признал себя глупцом, а к истинному-то Богу пришел все-таки через сердце!
Профессор даже вскочил и, упершись руками в кафедру, подался вперед, не сводя глаз с отважного студиозуса:
— Вы, кажется, сочинение Пушкина процитировали? Не удивляйтесь, мой юный друг: с русской поэзией я на короткой ноге. В таком случае, примите в ответ слова Мартина Лютера: «Разум — слепой, глупый безумец». Ну что? Трудно спорить с самим вероучителем?
